Жестом Герасим дал знать: там тихо. Но оба должны находиться в номере; первая, вторая и четвертая пары вели их до самой гостиницы и убедились, что оба вошли именно в свой номер.
Чеботарев тихонько отпер дверь смежного и пропустил вперед Оскара Бардтинова. Тот сразу же направился к балкону.
А в следующую секунду Чеботарев понял, что по крайней мере один из Шарадниковых сейчас именно на балконе. Оскар неуклюже поправил галстук (ну, да с такими-то плечами… Любой костюм тесен будет).
– Ф-фу! – сказал он басом. – Ну и жарища!
Герасим уже стучал в дверь к Шарадниковым.
Если Бардтинов изображал из себя нового постояльца, то сейчас ему самое время было бы стянуть пиджак. Но тогда он выставил бы на всеобщее обозрение кобуру с иглометом…
Но ничего такого сделать Бардтинов просто не успел. Послышался могучий удар, наверняка по двери, потом шум борьбы в коридоре и звон разбитого стекла, совсем рядом. Чеботарев сдавленно чертыхнулся, и, забыв обо всем – о том, что ему до самого завершения операции строго-настрого запрещено соваться в дело; о том, что Шарадниковы наверняка вооружены; о том, что Золотых взгреет его по первое число уже через четверть часа – обо всем этом позабыв, Степан Чеботарев ринулся на балкон. С заряженным иглометом в руке. Двигался он для своей морфемы и своей комплекции весьма проворно.
В балконном проеме окровавленный Оскар сосредоточенно прижимал к полу одного из Шарадниковых. Под ногами хрустело органическое стекло. В коридоре кто-то сдавленно хрипел, потом хлопнула дверь.
– Держу! – прорычал Оскар и, опережая Чеботарева, к нему на помощь из номера кинулся Михеич с парализатором в руке. Шарадников неистово брыкался, и в результате досталось обоим: и Шарадников, и Бардтинов враз обмякли и затихли. Михеич обернулся и крикнул кому-то в коридоре:
– Наручники давай!
Чеботарев на миг оцепенел, потом очнулся, переступил через парализованных и огляделся. Чьи-то ноги в тяжелых горных ботинках на рифленой подошве выглядывали из коридора. На диване, тяжело отдуваясь, сидел взъерошенный Герасим и хлебал воду прямо из графина. Бледный, как вата, Нестеренко хлопал по щекам растянувшегося перед диваном Богдана По. Глаза у того были совершенно остекленевшие. Над вторым Шарадниковым склонился подоспевший Шелухин.
– Два-два, – объявил Герасим, ненадолго отрываясь от графина. – Ловкие, черти, чуть один не проскочил…
– Герасим, – выдохнул Чеботарев и спрятал игломет в кобуру. – Положи Оскара на кроватку, а то у меня ноги что-то подгибаются…
Золотых как-то говорил Чеботареву, что командовать операцией куда труднее, чем просто быть одним из тех, кто вяжет намеченного объекта. Даже сознавая, что в следующую секунду тебя могут вырубить вместе с этим самым объектом, как только что Богдана По или здоровяка Бардтинова.
С некоторых пор Чеботарев ощутил истинность этих слов на собственной шкуре.
Ответственность. Одна из немногих вещей на свете, которую невозможно взвесить, но о которой все знают, что она очень тяжела.
Чеботарев поднял рацию и переключился на командный канал.
– Семеныч? Это Чеботарев. Взяли обоих. Без «фитилей», но По и Бардтинова выключили, причем Бардтинова свои же… Но в общем, на четыре с плюсом… Есть не тянуть. Выезжаем.
– Грузи их, ребята! – скомандовал он своим оперативникам. – Наших потом подберем.
В который раз Макс поглядел на чуть смазанный снимок: на бегу не очень удобно фотографировать. Узкий, словно каньон, двор, светлое пятно арки, и на его фоне – два силуэта. Снимал Макс с пояса, поэтому силуэты видны с непривычно низкой точки и кажутся очень высокими. Один – так вообще оглоблей кажется. Действительно высокий! Судя по очертаниям – дог. Второй похож на терьера или ризена, но на терьера больше. М-да, надо же, единственный снимок, и тот на фоне света, ни хрена не разглядишь.
Макс с сожалением вздохнул. Плотно его эти ребята в оборот взяли. И, главное, совершенно не пытались действовать скрытно, втихую. Прямо по центральной улице за ним бегали. Черт, может они все же сибиряки? У себя дома никто не прячется, зачем, скажите на милость, прятаться у себя дома?
Неужели он ошибся? По его расчетам, эти двое были агентами Балтии, и именно их поджидал на лавочке ныне покойный Карл Логан.
Конечно, никто не смог бы предвидеть события за двадцать лет. Как говорил пойнтер-связной, никто не сможет поручиться даже за нынешнее мгновение. И в том, что Логан окопался в Алзамае именно из-за маяка, тоже нельзя быть абсолютно уверенным. Не боялся же он, в конце концов, носить на пальце именной перстень Университета Хельсинки, хотя имя на Эдуарда Эрлихмана все же сменил. Интересно, как далеко он зашел в своих изысканиях? Если, конечно, разрабатывал именно эту тему. И вообще, видел ли он маяк? Координаты он, похоже, знал.
Неужели прибалты еще тогда, двадцать лет назад, что-то заподозрили и попытались раскопать? Ну, ладно, не двадцать, а восемнадцать, это не слишком меняет дело. А если так, почему все эти годы только Логан сиднем сидел в Алзамае и притворялся Эдуардом Эрлихманом? Впрочем, может он здесь и не один. Но пойнтер сказал, что больше никто не интересовался маяком. И даже не пытался приблизиться. Да и Эрлихман-Логан к нему не приближался, видимо, изучал издалека, с помощью селектоидов-эмпатов и дистанционной аппаратуры.
Макс взял со стола другую фотографию, и с минуту пристально вглядывался в удивленное лицо Логана. Снимок был сделан, наверное, в ту самую секунду, когда скорпион вонзал жало; яд еще не начал действовать и жертва почувствовала только болезненный укол. Миг перед смертью.
Так и не сумев ничего прочесть в этом взгляде, Макс разорвал обе фотографии на клочки и устроил в пепельнице миниатюрный крематорий. Пока обрывки фоток горели, с ножницами в руках подошел к щербатому зеркалу. С тяжким вздохом отхватил себе первый локон роскошной ухоженной шевелюры. Первый, второй, третий… А когда на голове остались только безобразные клочки, намылил все это безобразие, и принялся тщательно выбривать. Под ноль. Даже уши.
Еще час он провел под кварцевой лампой, придавая лысине естественно-загорелый оттенок.
