понимал ни слова, а когда переворачивал страницы, в нем вспыхивало безмерное удивление, смешанное с почти детским отчаянием: как, неужели это я, я — и вдруг сделал такое?
Пиркс нисколько не сомневался: Корнелиус сидит, как мышь в мышеловке: ни щелочки, ни лазейки у него нет, ситуация самим стечением сложившихся обстоятельств крепко держит его.
И вот своим резким четким почерком он написал на листе бумаги несколько фраз — что действовал из наилучших побуждений, что берет на себя всю ответственность, поставил подпись и в три тридцать, через четыре часа после получения лазерограммы, выстрелил себе в рот. В записке не было ни единого слова о болезни, никаких оправданий, ничего.
Выглядело это так, словно он одобрил поступок Пиркса только в том, что касается судьбы «Ареса», и решил принять участие в его спасении. Словно одновременно выразил Пирксу и одобрение, и уничтожающее презрение за предательский удар.
Впрочем, возможно, Пиркс и ошибался. Как ни странно, больше всего он страдал не из-за самого поступка, а от его ходульно-театрального реквизита, взятого напрокат у По. Он подловил Корнелиуса при помощи его любимого писателя, в его стиле, который Пирксу казался фальшивым, от которого его коробило, поскольку он ничуть не ужасался трупу, восставшему из гроба и указующему окровавленным пальцем на убийцу. На его взгляд, в ужасах подобного рода было куда больше издевки, нежели выразительности. Все это как-то сочеталось с мыслями об изменившейся роли Марса в новую эпоху, когда из красноватого недостижимого пятнышка на ночном небе, предоставляющего невнятные свидетельства существования иного разума, он превратился в место обыденной жизни, каждодневной борьбы с трудностями, политических склок и интриг, в планету тягостных бурь, Неразберихи и погибших ракет, в место, откуда можно не только увидеть голубую искорку — Землю, но и направить удар в человека, живущего на ней. Чистый, потому что наполовину придуманный, Марс ранней ареографии исчез, оставив лишь звучащие как формулы или заклятья алхимиков греко-латинские названия, материальную основу которых сейчас попирают тяжелые ботинки. Окончательно ушла за горизонт эпоха высокоумных теоретических споров и, погибая, открыла свой истинный облик — мечты, живущей собственной неисполнимостью. Остался Марс упорного труда, экономических расчетов и таких вот грязно-серых утр, как то, в которое Пиркс, имея на руках доказательство, отправился на заседание комиссии.
Примечания
1
2
3
Помни о смерти
4
5
6
7