махнул рукой. — Ладно, к лешему их. Давай, Лагей, хозяйничать сами, — сказал он и потряс бочонок, определяя, есть ли в нем содержимое. — Ого, ещё много! Пей, Лагей...
Лагей, держа кружку, глазом косил на Сядей-Ига. Сколько лет прошло, а обида никак не забывалась. И сейчас некогда оскорбленный жених искал слова, чтобы побольнее уколоть отца сбежавшей в день свадьбы невесты. Этому помог ударивший в голову хмель.
— Ты что тут сидишь, Сядей? — задал он невинный вопрос.
Не совсем ещё очухавшийся после короткого сна Сядей-Иг что-то невнятно пробурчал, вроде того, что сел, мол, и сижу.
— Не там сидишь. Шел бы туда, в пре-зи-ди-ум, вместе с зятем садился бы...
Попал в точку. Сядея взорвало. Он попытался встать, но смог только подняться на четвереньки и так и стоял, брызгая слюной из беззубого рта. Грязный, измятый, с лицом, перекошенным злобой, он был похож на диковинного зверя. Лагей захохотал.
— Рычи, рычи, не испугаешь... Доконал тебя зятек-то... Ишь что осталось от первого в тундре оленщика... Гнилые клыки да клочья вонючей шерсти.
Сядей с трудом поднялся, сделал два неверных шага к столу, пошатнулся, ткнулся на лавку и, обхватив её обеими руками, всхлипнул. Куроптев толкнул Лагея в бок.
— Будет тебе! Гляди, до чего довел... Смеешься над стариком, а и самому в пору плакать.
— Почто мне плакать? — выпятил Лагей сияющую грудь.
— Да скоро отфорсишься. Много ли оленей-то осталось? Гляди, и все разбегутся...
Тут пришла очередь скиснуть Лагею. Он навалился на стол, разлив брагу из кружки, и уставился на Куроптева пьяными глазами, в которых перемешались страх и ярость.
Куроптев ухмылялся, наматывая на палец рыжую бороду.
— Чего так смотришь? Правду говорю. Сядея в корень разорили, и тебе недолго жить осталось...
— Мне? Житья?.. Кто... не дает мне житья?
— Да хоть тот же Ясовей.
— Ясовей?!
Лагей поднялся, со всего маху грохнул кружкой о стол. Она разлетелась вдребезги. Куроптева обдало брагой.
— Храбрец заяц, пока Нултанко спит...
— Ты, Куроптев, молчи, молчи! Ты Лагея не знаешь...
— Знаю — Саулову убыток сделал, кружку разбил... Экой герой!
Лагей дико взглянув на Куроптева, шагнул из-за стола, пошел к двери.
3
Молодежь танцевала. Было очень весело смотреть, как неумело, но старательно кружились в танце безусые ненцы в городских костюмах, но в пимах, подвязанных лазоревыми плетышками, с русскими девушками в легких туфельках, а ненецкие девушки в белых паницах, с пылающими щеками, с озорным блеском черных глаз, кокетливо приклонялись к плечам своих русских кавалеров.
— Пойдем, Нюдя, потанцуем, — сказал Ясовей, беря жену под руку.
— Не научил, а приглашаешь, — ответила она.
— Научу...
Смущенная, робко, неловко Нюдя вышла в круг. Но не прошла и половины, как у неё закружилась голова. Ясовей усадил её на стул, сам подлетел к Галине Васильевне.
— О, я и не знала, что вы можете быть таким галантным кавалером, Ясовей...
— Пробел в вашем образовании, — ответил он в тон ей.
Нюдя смотрела, как они ловко кружатся, и на лицо её набежала тень. «Глупая, — укоряла она себя, — чего из-за пустяков расстраиваюсь...» И всё-таки на душе было нехорошо.
Она не заметила, как на пороге появился пьяный Лагей и, сияя своими многочисленными значками, через зал направился к ней. Подошел вплотную, обдав запахом спиртного.
— Здорово, невеста!
Нюдя инстинктивно отодвинулась в сторону. Лагей вцепился в её руку.
— Куда? Теперь уж не отпущу...
Он похабно выругался и обхватил Нюдю за плечи. Она закричала. Танцы сбились.
Ясовей бросился к жене, оттолкнул Лагея. Тот с трудом обрел равновесие, уставившись на Ясовея мутным взглядом, и вдруг выхватил нож...
4
Весной Голубков сказал Лёве, что получено указание закончить выпуск выездной газеты. Он вынул из ящика пухлую подшивку своей «Нердени», полистал её, любовно завернул в клеенку: не подмочить бы при переправе.
Лёва обрадовался вести об отъезде. Кочевая жизнь в палатке не очень-то сладка. Нарьян-Мар всё-таки город... А его низенькая комната с широким итальянским окном на чердаке двухэтажного дома и с нестерпимо мигающей электрической лампочкой под потолком казались теперь Лёве чудом комфорта. Он представил себе, как он жарко натопит печку, развалится на кровати (на кровати!) и будет читать, не считая, сколько зажжено стеариновых свечей. Белобрысое лицо его расплылось от удовольствия. Голубков весело посматривал на него.
Но внезапно настроение Лёвы сменилось. Он как будто загрустил. Голубков понял, в чем тут дело, но не показал виду. Спросил серьезно:
— Ты что — недоволен?
— Почему недоволен... Почему недоволен, — зачастил Лёва, как бывало с ним всегда в растерянности.
— Ну, ладно, не грусти, — усмехнулся Голубков, — не завтра ведь поедем. Ещё выпустим последний номер. У тебя бумаги-то хватит?
Бумаги оказалось совсем мало, только на половину тиража.
— Что же ты, приятель, плохо свое хозяйство знаешь... Чуть без бумаги не остались. Как теперь номер-то?..
Голубков поскреб в затылке, начал насвистывать, что значило — редактор недоволен.
— Михайло Степанович, я добуду бумаги... — не выдержал Лёва.
— Где же ты ее, интересно, добудешь?
— А вот добуду. Только вы мне разрешите съездить на Янзарей...
Голубков не ответил, но свистеть перестал. Поутру Лёва уехал. Первым делом он привернул на факторию. Куроптев встретил его сухо. Перебирая песцовые шкурки, он искоса бросал на Лёву колючие взгляды.
— Я приехал к вам, товарищ Куроптев, попросить немного бумаги, — прямо начал Семечкин.
— Бумаги? На что она вам? — удивился заготовитель пушнины.
— На помер не хватает, — не стал скрывать Лёва.
— Допечатались! — хмыкнул Куроптев. — Вот у меня есть в запасе, могу дать.
Куроптев достал из ларя стопку бумаги. Верхний лист стопки пожелтел, края ее помялись. Семечкин поморщился, поморгал глазами, но взял.
— Ладно, выберется, может, что-нибудь. Спасибо...
— Мы всегда готовы оказать помощь, — с елеем в голосе сказал Куроптев. Помолчал и уже другим тоном добавил: — А вот вы зажимаете...
— Что зажимаем?
