ним и нашел в его лице разумного молодого человека. Галатия должна стать римской провинцией, а на Ефрате должны стоять наши гарнизоны. Отправляйся, Анций, и добейся этого любой ценой».
О Корнелии Галле не было сказано ни слова. Но проходя по галереям дворца Анций Валерий столкнулся с Ливией. На этот раз ее взгляд обозначал не предостерегающее касание кончика ножа — это был яростный удар кинжала, направленный прямо в его сердце.
Глава 5
Оскорбленная покорность не всегда обращается в ярость
Весть о самоубийстве Корнелия Галла настигла Анция Валерия в Анкире и была воспринята с изрядной долей скепсиса: мошенник и вор не понес заслуженного наказания, Август всего лишь отозвал его из Египта и тот, судя по всему, поступил необдуманно и поспешно, наложив на себя руки. Оскорбленная покорность обращается в ярость. Взрасти ярости Анций не позволил, но осмотрительность приютил. Ливия пребывала в добром здравии: одному ее сыну — Тиберию шел семнадцатый год, другому — Друзу исполнилось тринадцать; она все чаще зазывала к себе прорицателей, выслушивала их льстивые предсказания, а чтобы они не оказались пустыми разглагольствованиями не отстранялась от государственных хлопот: в александрийском дворце вместо неудачливого Корнелия Галла поселился учтивый от обременительных долгов префект Петроний. Осмотрительно было обо всем этом не думать, а думать о том, как сделать Галатию римской провинцией.
Аминта Бригата встретил посланника Рима, как давнего друга, окружая его чрезмерным вниманием и радушием. А любая чрезмерность, как водится, скрывает лицемерие. И ни многочисленные храмы, ни жертвенники в честь Августа, ни устроенное по случаю прибытия гостя знатное пиршество, ничто не могло ввести в заблуждение успевшего затвердеть недоверием — признаком опытности, Анция Валерия.
Высоко над рекой Сангарий, за озером Татта, в горных долинах набирали вес несметные стада овец, чья шерсть не намного уступала по своему качеству черной шерсти тонкорунных овец из окрестностей Лаодикеи на Лике. В Анкире, Пессинунте, Соатрах не умолкал шум ткацких станков, в мастерских шилась богатая одежда, монотонно тянулись длинные караваны в сторону Понта, Армении и дальше, к берегам Гирканского моря.[62]
Галатским племенам — толистобогам, тектосагам и трокмам время от времени досаждали соседние племена: геты, мисийцы, мигдоны, бебрики, тины, но чаще и кровопролитней всего — бессы из горной области Фракии. Исполосованные татуировками[63] они налетали внезапно, не знали пощады, истребляли и стариков, и женщин, и детей, пленных не брали, уводили только скот и также внезапно исчезали среди неприступных скал. Анцию Валерию врезалось в память растерянное лицо протарха[64] Гиста из Каллиполя, когда коллегия архонтов,[65] взбудораженная слухами о набеге горцев, замышляла тайно покинуть город и укрыться в Перинфе под защитой римского флота. Хранил он в своей памяти и встречу с вождем бессов тогда же, во время Далмацкой войны — с бородатым отчаянным Драгом, не лишенным, к счастью, расчетливости и уменья извлекать из ситуации собственную выгоду. Они прекрасно поладили десять лет тому назад, сойдясь на том, что римляне правы в своем утверждении: даю, чтобы ты дал.
Теперь Анций был уверен, что если Драг и переменился, то лишь в одном — стал мудрее. А разве мудрость не сестра цинизма?
Спустя много лет некоторые склочные персоны будут не без злорадства муссировать сплетню о гибели Аминты Бригаты, в которой, следует признать, окажется очень много нежелательных совпадений. Будут припоминать неожиданный отъезд из Анкиры Анция Валерия, будут говорить, что его видели потом во Фракии, откровенно удивляться маловразумительному путешествию Аминты в глухое приграничное ущелье, предпринятое якобы по наущенью сына — Пилэмена, посмеиваясь, будут сокрушаться роковому стечению обстоятельств, которое привело в то же место и в тот же час конный отряд бессов и уже совсем в издевательской форме, сочиняя на ходу анекдоты, будут придумывать сценки смертельной схватки, из которой нескладный Пилэмен выберется без единой царапины, а ловкий и сильный воин Аминта Бригата останется лежать изрубленным на куски.
Галатия стала римской провинцией и Анций Валерий незамедлительно объявился в соседней Каппадокии, что привело Архелая в жуткую ипохондрию, нагнав на царя такого страху, что он не решался надевать тиару в присутствии римского всадника. Мучительное состояние усугублялось несвоевременными мыслями о величии предков — род Архелая восходил к македонским царям по отцовской линии и к персидскому царю Дарию — по материнской.
Когда-то давным-давно здесь находилось сердце великого Хеттского царства, а его туловище занимало территорию намного превышающую ту, что досталась потомкам славных правителей. Теперь Каппадокия представляла собой небольшое государство, защищенное горами как со стороны Понта Эвксинского,[66] так и южного берега Малой Азии. Но со стороны Востока, кроме естественных препятствий — Тигра и Ефрата другой защиты не было. И если бы не изворотливость Архелая, парфяне давно уступили бы соблазну взять легкую добычу.
Задобрив воинственных соседей Архелай по-прежнему жил с ощущением надвигающейся угрозы. Ему казалось, что Рим не сводит с него алчных глаз и разглядывает его также, как разглядывают раба на невольничьем рынке. Вряд ли он ошибался:[67] вся Азия уже покорилась римлянам, вся Сирия, Греция, Понт и Вифиния, Ликия, Киликия, Киренаика и Крит, Египет. А с какой небрежностью поглотил Рим Галатию? Так съедают, задумавшись и не заметив, маслянистый финик. Нет, Архелай, вовсе не желал разделить участь Аминты Бригаты и не желал в тоже время отдавать Каппадокию Риму. Аминта надеялся на благодарность римлян в память о своей воинской доблести, позабыв о том, что память всего лишь содержанка выгоды. Нельзя получить барыш, не повредив другому. Нет, Архелай хорошо усвоил это правило, он знает, что покровительство сильных стоит дорого и кажется позаботился о том, чтобы отвести от себя железный кулак Рима. Стоило ему лишь услышать, что Анций Валерий объявился в Анкире, как он тут же догадался о намерениях Рима и понял, что следующим кого посетит опасный посланец Августа, будет он сам. А потому, не мешкая, снарядил депутацию из именитых горожан и отправил их в Рим, к Ливии. Он сильно надеялся на ее заступничество и имел к тому все основания. Там, на Родосе, после Акции, когда туда казалось съехались правители всех земель, дабы засвидетельствовать свою преданность и восславить победителя над Антонием и Клеопатрой, он долго приглядывался к Ливии и разглядел то, что не каждому дано было увидеть — ее глаза, когда она наблюдала за игрой детей — двенадцатилетнего Тиберия и восьмилетнего Друза, сыновей от первого брака. В глазах всесильной матроны он прочитал все самое сокровенное и, набравшись отваги, рискнул завести двусмысленный, на грани гибели, разговор. И не ошибся — Ливия оценила его природный ум, выраженный деликатно в сумме, которая не могла оскорбить достоинства такой высокородной особы, каковой она бесспорно являлась, продолжая древнейший и почтеннейший род Клавдиев.
Архелай имел все основания рассчитывать на покровительство Ливии, но проходил месяц за месяцем, а из Рима не поступало никаких вестей. Неужели надменная заступница заподозрила его в скаредности? Неужели не восхитилась рубинами и изумрудами из его подземной сокровищницы в Норе, о которой правда не знает ни одна живая душа — строителей-рабов и их охранников замуровала хитроумная подвижная скала, сконструированная греческим механиком. Догадливый грек заложил в основу своей разработки те же принципы, благодаря которым можно было приводить в движение театральную сцену для смены декораций. Механик получил щедрое вознаграждение, но добраться до Греции ему было не суждено — на первом же постоялом дворе, обильно поужинав вечером, он скончался во сне.
Мучительное ожидание сменилось паническим страхом; украшенная драгоценными каменьями тиара не лезла на голову, а безразличный вид римского всадника внушал ужас.
И все же усилия Архелая не пропали даром, подтвердив лишний раз его незаурядные способности к расчетам, когда результат прежде всего зависит от знания тончайших свойств противоречивой человеческой натуры. Счастливую весть доставил молодой римский патриций Гней Пизон Кальпурний. Его сопровождала свита из шести человек такого же юного возраста и, судя по небрежным манерам, это были отпрыски знатных патрицианских фамилий.
