так и после. Превосходный музыкант, певец и чтец, он занимался хором и чтецами и был известен только в этой области. Вел он себя как настоящий инок, никогда, впрочем, не утрачивая отпечатка хорошего общества и хорошего тона, даже под схимою. Схиму носил с редким достоинством, устраняя от себя всякое покушение разглашать что-либо о каких бы то ни было его особливых дарах…
Музыкальные и вокальные способности и познания Чихачева до некоторой степени характеризуются следующим за достоверное сообщаемым случаем: одна из его родственниц, Мария {стр. 527} Павловна Фермор, была замужем за петербургским генерал-губернатором Кавелиным. Чихачев нередко навещал ее. Однажды, когда он сидел у Кавелиной, к ней приехал с прощальным визитом известный Рубини. Кавелина, знакомя встретившихся гостей, сказала Рубини, что Чихачев — ее дядя и что он, хотя и монах, но прекрасно знает музыку и обладает превосходным голосом… Я думаю (воскликнул Рубини), вы не запретите мне спеть при вашем дяде.
— Я буду в восторге.
— А вы ничего против этого не имеете? — обратился, живо вставая с места, Рубини к самому Чихачеву.
— Я очень рад слышать знаменитого Рубини.
— В таком случае Рубини поет с двойною целью, чтобы доставить удовольствие хозяйке дома и своему собрату, а в то же время, чтобы сделать неудовольствие грубым людям, не понимающим, что музыка есть высокое искусство.
Мария Павловна Кавелина открыла рояль и села аккомпанировать, а Рубини стал и пропел для Чихачева несколько лучших своих арий.
Чихачев слушал с глубочайшим вниманием, и, когда пение было окончено, он сказал:
— Громкая слава ваша нимало не преувеличивает достоинств вашего голоса и уменья, Вы поете превосходно.
Так скромно и достойно выраженная похвала Чихачева чрезвычайно понравилась Рубини…
— Я рад, что мое пение вам нравится, но я хотел бы иметь понятие о вашем пении.
Чихачев сейчас же молча встал, сам сел за фортепиано и, сам себе аккомпанируя, пропел что-то из какого-то духовного концерта.
Рубини пришел в восхищение и сказал, что он в жизнь свою не встречал такой удивительной октавы и жалеет, что лучшие композиторы не знают о существовании этого голоса.
— К чему же бы это послужило? — произнес Чихачев.
— Для вашего голоса могли быть написаны вдохновенные партии, и ваша слава, вероятно, была бы громче моей.
Чихачев молчал и, сидя боком к клавиатуре, тихо перебирал клавиши.
Рубини встал и начал прощаться с Кавелиной и с ее гостем. Подав руку Чихачеву, он еще раз сильно сжал его руку, посмотрел ему в глаза и воскликнул с восторгом:
{стр. 528}
— Ах, какой голос! Какой голос пропадает безвестно!
— Он не пропадает: я им пою Богу моему дондеже есмь, — проговорил Чихачев по-русски».
Основательно изучивший столповое пение, Михаил Васильевич не только сам пел на клиросе, но и помог архимандриту Игнатию создать в Сергиевой пустыни великолепный, «лучший» церковный хор того времени, который даже привлекался в особо торжественных случаях к выступлениям вместе с Придворной певческой капеллой.
Но самым главным, что характеризовало душевные качества и архимандрита Игнатия и Михаила Чихачева, было то, что, несмотря на разницу положений, они сохранили все ту же искреннюю дружбу, которая связывала их в юношеские годы. Как и прежде, архимандрит Игнатий поверял откровенно другу свои сокровенные думы, печали, скорби, которых было предостаточно в годы служения его в Сергиевой пустыни, и всегда встречал в нем полное и отрадное себе сочувствие. «Управление Игнатиево, — писал Чихачев, — казалось небывалою новостию. Братия из старых, привыкшие к своим обычаям, принуждены были понуждаться на новый порядок, как делали вновь вступившие; чин церковной службы тоже вводился. Иной напев, иное стояние, поклонение по положению, клиросное пристойное пребывание и прочее, одежда, трапеза и вся жизнь как бы вновь созидалась, потому что и мудрование, то есть образ мыслей и взгляд на вещи был иной от обыкновенного, к тому же и письменная часть и хозяйственная устраивалась вновь. Тогда — это схоже было на одну семью, управляемую одним отцом, который зорко наблюдал и за исполнителями и за исполнением. Вся ответственность лежала на отце, то есть на настоятеле. Неудобность места к жительству монашескому, молодость и представительность многих из нас, неблагоприятство многих из сильных особ, зависть и клевета недоброжелающих и в некоторых случаях притеснения самих начальствующих высоких особ, да и свои собственные немощи, недостатки и малоопытность, все это вместе разве не доставляло забот самой главе — отцу? Но делать было нечего, убежать было нельзя, надо нести и помощи просить свыше, что и на самом деле было. С Божиею помощью все было вынесено — и сносное, и кажущееся по-человечески несносным. Но настоятелю это стоило многих тяжких болезней и скорбей душевных, которые и от меня даже были скрыты. Самые действия его были непонятны многим, чтобы не сказать всем, тем более мне, простаку. В нем вмещалось {стр. 529} много и одно другому не мешало, то есть и глубокое знание писаний святых отцов с монашеским деятельным опытом, и внешний навык и способность обращения со всякого рода людьми, тонкое постижение нравов человеческих со всеми их причудными немощами. Различение благонамеренности от зловредной ухищренной гибкости и все проказничьи крючки умел он проникать, иногда и воспользоваться ими для пользы братии и обители».
Будучи верным сподвижником архимандрита Игнатия во все время его пребывания в Сергиевой пустыни, помощником во всех его начинаниях, Михаил Васильевич так и остался в его тени. По воспоминаниям архимандрита Пимена (Угрешского): «Он священства не желал и не принимал никаких видных должностей. Жизнь вел уединенную и воздержанную… и всегда и везде, где ни был, всеми был любим и уважаем за приветливость и общительность». «Жизнеописание святителя Игнатия» упоминает о нем теперь редко, в основном в связи с представлениями Государю, который его тоже знал по учению в Инженерном училище. Так, летом 1834 г. Государь неожиданно приехал в Сергиеву пустыню. «Дома ли архимандрит? Скажи, что прежний его товарищ хочет его видеть», — сказал он встреченному монаху. Пришел архимандрит. «Вслед за ним, — рассказывает Чихачев, — вхожу и я. Государь, увидев меня, обнял и тем такое впечатление сделал, что я сам обеими руками схватился за шею его, и мы, по крайней мере, раз пять поцеловались при всем народе и при Императрице с Наследником, взошедшими в церковь несколько позднее Государя. Потом, поставив нас рядом с настоятелем, много расспрашивал: «Всегда ль мы вместе? чем я занимаюсь? где третий из наших товарищей, поживший несколько времени в монастыре и снова поступивший на службу?» В ответ, что тот возвратился в мир и поступил вновь в службу, Государь заметил: «Видно, ему монастырский хлеб сух показался, а тебе, — обратился он к Чихачеву, значительно пополневшему, — пошел впрок».
Государь, очевидно, желал поддержать свою моральную связь с управляемою архимандритом Игнатием обителью, потому что в то же посещение пожелал, чтобы архимандрит и Михаил Чихачев, вместе с братией Александро-Невской Лавры и Митрополитом, являлись во дворец для славления Христа. «Что продолжается и до сегодняшнего времени».
Но, продолжает рассказ Чихачев, «видно многим из окружающих Государя лиц не понравилось искреннее обхождение его с монахами, наипаче же не нравилось оно общему врагу рода чело{стр. 530} веческого и всякого добра, который всячески старался навести гнев Государя на Игнатия за что бы то ни было и, к сожалению, успел. Вскоре после того последовали от Консистории три указа, один за другим, такие, которые нельзя было иначе исполнить, как уничтожив существование монастыря. Первый указ был о том, чтобы послать трех иеромонахов на флот, а всех тогда и с должностными было только шесть. Когда же послали, пришел другой указ с выговором настоятелю, зачем посылает престарелого. Но другого моложе и надежнее не имелось в нашей обители. Третий указ был о том, чтобы ни архимандриту, ни из братии никому не ездить в город иначе, как выписав себе прежде позволительный билет из Консистории. А у нас и хлеб, и провизия, и всякая вещь малая и большая покупаются в городе; когда же дожидаться билета консисторского? Но в этом Митрополита совершенно уверили, что на то есть Высочайшая воля. Когда, написав бумагу о невозможности исполнения Указа, настоятель привез ее к Владыке, тот не принял. Нечего было делать, поехали оба мы в Царское Село, тогда Царская фамилия находилась там. Только мы подъехали к крыльцу, встречается Наследник, нынешний Император. Обратись к товарищу, спрашивает о причине его
