замечала, что задержала дыхание.
— О господи! Спасибо большое!
Протягиваю руку и забираю у девочки расческу.
— Нет-нет, мисс, это вам спасибо.
Глаза ее темнеют, личико словно бы заостряется, когда девочка приседает в реверансе столь же странном, как и вся ее манера держаться. Она поворачивается и скользит прочь, совсем по-детски напевая что-то себе под нос и громко шелестя юбкой.
Элис наклоняется со своего сиденья и окликает меня через открытую дверцу экипажа:
— Лия, ну что ты там возишься? Мороз ведь, а ты напустишь внутрь холодного воздуха.
Голос ее приводит меня в себя.
— Я кое-что уронила.
— И что же?
Когда я усаживаюсь на мягкое сиденье рядом с Элис, она внимательно смотрит на меня.
— Гребешок. Тот, что мне папа из Африки привез.
Она кивает и отворачивается к окну. Эдмунд закрывает дверцу экипажа, оставив нас в сдавленной тишине.
Я все так же крепко сжимаю гребешок, но когда через некоторое время раскрываю ладонь, внимание мое привлекает не сама безделушка из слоновой кости, а свешивающаяся с нее черная бархатная лента. Под гребешком на ладони у меня лежит что-то холодное и плоское, завернутое в бархат, но я не смею развернуть сверток, чтобы Элис ничего не заметила.
Крепче стискиваю кулак, и зубья гребешка врезаются мне в ладонь. И тут вдруг меня осеняет. Подняв руку, я касаюсь своего затылка, припоминая, как сегодня с утра лихорадочно торопилась в Вайклифф. Я даже кофе не успела выпить и впопыхах еле-еле выкроила минутку, чтобы заколоть волосы.
Но ведь я же заколола их шпильками — а про гребешок в утренней спешке начисто позабыла. Мысленным взором я так и вижу, как выбегаю поутру из комнаты, а он лежит у меня на туалетном столике. Как он попал из моей спальни в Берчвуд-Маноре в город, как оказался у маленькой девочки — еще одна тайна, ключ к которой я даже не знаю, где искать.
В безопасности своей спальни я дрожащими руками вытаскиваю гребешок и всматриваюсь в него так внимательно, точно он мог каким-то непостижимым образом измениться за то время, что пролежал в темноте внутри моей бархатной сумочки.
Но нет. Он точно такой же, как всегда.
Тот самый гребешок, что папа привез мне в подарок из Африки, тот самый гребешок, что я с тех пор втыкаю в волосы почти каждый день, — тот самый, что дала мне девочка на улице. Я откладываю его в сторону. Какие бы ответы я ни искала, а в его мягком блеске их не найти.
Когда же я снова сую руку в сумочку, то нашариваю там шелестящую ленту, а вместе с ней — тот твердый предмет, что чувствовала на ладони, сидя в экипаже. Разворачиваю бархат, и вот уже черная лента змеится по моей белой ночной сорочке.
Что-то вроде ожерелья, думаю я. Черный бархат окружает маленький металлический медальон, подвешенный между двумя отрезками ленты. Сперва мне кажется, это бархотка, но когда я подношу украшение к шее, оказывается, что лента коротка, не застегнуть. Взгляд мой прикован к подвеске. Совсем простенькая — всего-навсего плоский, даже не очень блестящий золотой диск. Я тру его пальцами, глажу прохладную поверхность с обеих сторон. Похоже, на обратной стороне выбито какое-то изображение. Перевернув медальон, я вижу прорисовывающиеся на гладкой поверхности диска темные очертания. В спальне темно, так что мне приходится нагнуться поближе к диску и напрячь зрение. Очертания мало- помалу обретают ясность.
Самым кончиком пальца я обвожу узор по краю диска — как будто воссоздаю рисунок, что вижу у себя под рукой. Палец мой погружается в выбитый на диске круг, поверхность его чуть вдавлена, в отличие от узора у меня на запястье.
Узор почти в точности такой же. Единственное отличие состоит в том, что в центре подвески изображена буква «С». Поворачиваю запястье, перевожу взгляд с холодного диска у себя на ладони на мою отметину. Однако в ней тоже появилось нечто новое — видно, вызванное к жизни медальоном, что я держу в руке. Расплывчатое пятно, что сформировалось внутри изображенного у меня на запястье круга, словно бы стало более резким, отчетливым. Оно все проясняется, буквально у меня на глазах, и очень скоро делается похожим на букву «С», совсем как на подвеске.
Теперь я знаю.
Сама не пойму, откуда, — но я знаю, для чего предназначена эта бархатная ленточка, для чего она нужна. Я оборачиваю ее вокруг запястья — и совсем не удивляюсь тому, что она подходит туда идеально или что когда я застегиваю застежку, черная лента прилегает к коже ровно и гладко. Медальон лежит поверх такого же круга у меня на запястье. Я почти ощущаю, как приподнятая кожа рубца плотно входит в выгравированный узор подвески. И меня пронзает ощущение жуткой, пугающей связи между нами.
Это-то меня больше всего и пугает — зов тела, обращенный к медальону. Необъяснимое сродство с вещью, которая словно бы всегда принадлежала мне, хоть я никогда в жизни до сегодняшнего дня ее в глаза не видела. Именно поэтому я торопливо снимаю браслет. Открываю тумбочку у кровати и прячу бархатную ленточку в самую глубину ящика.
Я очень устала. Откинувшись на подушку, я погружаюсь в сон, глубокий и крепкий. Меня поглощает беспросветная мгла, и в последний миг перед тем, как провалиться в нее, я понимаю: вот это и есть мертвый сон.
Я лечу — вверх, вон из своего тела. Оно, спящее, остается лежать внизу, я же в порыве ликования мчусь прочь, наружу, прямо через закрытое окно.
Мне всегда снились странные сны. Самые ранние воспоминания мои связаны не с миром созданий из плоти и крови, не с голосом матери, не с шагами отца в коридоре, но с загадочными безымянными тварями и тем, как быстро я мчалась от них сквозь ветер и лес.
И все же до сих пор, вплоть до папиной смерти, мне никогда не снилось, что я летаю. Или, во всяком случае, я таких снов не помню. Теперь они снятся мне почти каждую ночь, и я не удивлена, обнаружив, что парю над домом, над холмами, над дорогой, что ведет от нашей усадьбы. Скоро я уже пролетаю над городом и дивлюсь, насколько по-другому выглядит он в дымке моего сна, под таинственным покровом ночи.
Мимо пансиона Вайклифф и книжной лавки, мимо дома, где живет Соня Сорренсен, — я покидаю город. Он остается позади, а теперь внизу раскинулись темные поля. Небо надо мной и вокруг меня светится. Это уже не черный ночной бархат, а глубокая бесконечная синева, в безднах которой таится фиолетовый оттенок.
Скоро я оказываюсь над каким-то более крупным городом. Высокие здания тянутся к небу, громадные фабрики выплевывают в ночные небеса тучи дыма, хотя я не чувствую едкого запаха. Вот я уже на окраине города, и через долю секунды подо мной, насколько хватает глаз, простирается океан. Я парю над ним. Сердце поет и ликует.
А вот теперь я уже чувствую запах.
Соленая влага наполняет ноздри, и я громко смеюсь от восторга. Мокрый ветер раздувает волосы. Сейчас я готова лететь так вечно, всецело отдаться индиговому небу моего шалого странствия.
Я мчусь над водой все дальше и дальше, и вот город вдали уже сжался до крошечного пятнышка… исчез совсем. Внизу катятся волны. Тихий голосок осторожности призывает меня вернуться, нашептывает, что я забралась слишком далеко, — но это лишь тень предупреждения. Я не слушаю его, упиваясь вольной энергией полета. То спускаюсь к волнам, то снова взмываю в таинственное небо.
Однако предостерегающий шепот становится все громче, все настойчивее, и вот это уже не шепот, а самый настоящий голос. Я отчетливо слышу его. Это голос девушки. Звучит он сдавленно и сбивчиво, точно срывается.
— Возвращайся! — умоляет он. — Ты зашла слишком далеко! Вернись!
Что-то в звуке этого голоса заставляет меня остановиться, и я с изумлением осознаю, что зависла в воздухе — не то чтобы лечу, но и не тону в море моего сна. А потом я ощущаю нечто иное. Новое. Что-то
