— Сама не знаю. Наверное, надеялась, что Самайн — это такое место, город, деревня… что-нибудь в этом роде. Надеялась, оно отчетливо выведет нас на ключи.
Мне стыдно, но я ощущаю, как горячие слезы жгут веки. Не от грусти, а от разочарования и досады. Я часто-часто моргаю, глубоко вдыхая пыльный воздух и стараясь успокоиться.
— Ну ладно, — говорит Соня, — мы просто пока запомним и это тоже. Упоминание Самайна явно говорит о дате. Наверное, это окажется важно когда-нибудь потом. Есть ведь и еще один отрывок, правда?
Я киваю, вытаскиваю из сумочки записи Джеймса и всматриваюсь в них в тусклом свете старого здания.
— Да. Ну ладно. Сейчас посмотрю… Вот:
Я перевожу взгляд на мадам Беррье.
Она протягивает руку.
— Можно взглянуть?
Я никак не могу решиться и отдать ей записи. Потрясение, пережитое мной от известия, что я — Врата, а теперь вот еще и Ангел, заставило меня подозревать, что все кругом не те, кем кажутся. Уж во всяком случае, мы с Элис — так точно. И отец, все эти годы втайне трудившийся над тем, чтобы защитить меня, — а я-то ничего знать не знала. И вот теперь мадам Беррье пытается помочь нам. Очевидно: если мы хотим найти ключи, придется расширить круг посвященных.
Я протягиваю записки.
— Возможно, вы найдете в них какой-то смысл.
Гадалка опускает голову, подносит бумаги почти к самому лицу. Быть может, у нее близорукость? Она несколько мгновений читает, сосредоточенно сведя брови, а потом протягивает записи обратно мне.
— Очень жаль, однако… Не знаю, звучит вроде смутно знакомо, но только само название, не более того. Не знаю, что это.
Соня качает головой.
— Что вы имеете в виду?
Мадам Беррье вздыхает.
—
Перед уходом мы все останавливаемся у дома мадам Беррье. Порывистый ветер рвет шляпу у нее с головы, и она придерживает ее рукой на затылке. Прежде чем заговорить, она снова косится на Эдмунда, стоящего в нескольких футах от нас.
— Должна сказать вам еще одну вещь…
Я нервно сглатываю комком поднимающееся к горлу дурное предчувствие.
— Что?
— Если то, что я слышала, правда, самое простое, что вы можете сделать, чтобы защититься от душ, — это не носить амулет.
Она произносит эти слова так небрежно, что они застают меня врасплох.
— Амулет?
Мадам Беррье делает нетерпеливый жест, как будто совершенно ясно, что именно она имеет в виду.
— Амулет. Браслет. Медальон. Тот, что с отметиной.
Я бросаю быстрый взгляд на Соню. Я ведь еще не рассказывала ей про медальон, потому что не знала, какую роль в пророчестве он играет.
— Медальон? — Я стараюсь не выдать обуревающих меня чувств. — Какой еще медальон?
— В самом деле, какой! — Мадам Беррье в ужасе. — Дорогая моя, говорится, что каждые Врата получают во владение медальон, знак на котором совпадает с отметиной на руке Врат. Души могут проникать обратно в наш мир лишь тогда, когда отметина медальона совмещена с отметиной Врат. Но для вас… гм, для вас медальон еще более опасен. Ведь вы — проводник самого Самуила. Самая меньшая степень защиты, что вы можете себе обеспечить, — это снять медальон, запереть его и никогда — никогда! — не надевать, хотя и этого может оказаться недостаточно.
Слова ее для меня не такой уж сюрприз, как могло бы статься. Я и так уже инстинктивно знала, что медальон каким-то образом связан с обратным путем для Самуила. Но все же это новое доказательство порождает вопрос, что давно дразнил самые темные части моего разума. Тот, что до сих пор я не смела высказать вслух.
— Мадам, я кое-чего не понимаю. Даже если бы я носила медальон, то как Самуил может проникнуть в наш мир? Он ведь всего лишь дух, верно? Бесплотный дух. Как бы он передвигался в нашем мире без тела?
— А вот это, моя дорогая, уж и совсем просто, — мадам Беррье сжимает губы в тонкую строгую линию и лишь потом продолжает: — Он использует тебя — твое тело.
16
— Соня, прости. Я не… я правда ничего не знала до вчерашнего вечера.
Соня не отвечает. Эдмунд везет нас через сутолоку улиц к ее дому. От ее молчания в груди у меня прорастают семена страха. Страха, что она не будет больше моим союзником, моей подругой — ну, в самом деле, кто захочет встать на одну сторону с
— Если вы с Луизой захотите действовать вместе, я пойму.
Она оборачивается ко мне.
— Ты ощущаешь себя Вратами? Чувствуешь что-нибудь… неправильное?
Лицо у меня вспыхивает огнем. Я рада, что в экипаже темно и Соня не может толком разглядеть меня, а то, чего доброго, она бы приняла мои полыхающие щеки за признак вины.
— Правду сказать, почти все время я чувствую себя совершенно прежней, собой, только вот гораздо более растерянной и неуверенной.
Но Соня привычно вслушивается в оттенки сказанного, она не упускает ни единого слова.
— Почти все время? — мягко переспрашивает она.
— Бывают времена… не часто, но иногда все же бывают, когда я ощущаю какую-то тягу… чего-то непонятного. Ох, это трудно объяснить! Не то чтобы я вдруг понимаю, что готова совершить что-то ужасное, просто… ну просто иногда я чувствую связь с медальоном. Иногда чувствую его зов. Желание его надеть. Желание погрузиться в сон, в странствия, которые этот сон наверняка принесет. А потом…
— Потом?
— Потом я прихожу в себя, быстро-быстро, и вспоминаю, что мое призвание — сражаться с такими наваждениями.
— И ты помнишь это даже сейчас? Сейчас, когда знаешь, что это вовсе не твое призвание? Что ты не Хранительница, а Врата?
— Теперь — даже еще сильнее!
Я черпаю некоторое утешение в крепости этой веры.
Соня кивает, отворачивается к окну и всю оставшуюся часть дороги так и сидит, отвернувшись.
Когда мы приезжаем к дому миссис Милберн, я вылезаю из экипажа и стою с Соней на тротуаре, а Эдмунд беспокойно поглядывает на нас, притоптывая ногой в не слишком-то деликатном намеке на то, сколько времени уже прошло. Людской поток, что течет мимо нас, кажется странно зловещим, даже опасным, и в голове у меня звучат слова мадам Беррье:
