блефовал. А столкнувшись уже там с твердой решимостью Кеннеди не отступать и увидев подтверждение тому в последующих шагах президента по подготовке к возможной пробе сил, Хрущев стал думать над таким выходом из создавшегося положения, который, пусть при минимальных результатах, не означал бы вместе с тем большой «потери лица».
Оптимальным, как представляется, выходом из создавшейся действительно опасной ситуации и явилось осуществленное в ночь с 12 на 13 августа 1961 года закрытие границы между Восточным и Западным Берлином – сначала путем установления проволочных заграждений, а затем возведения бетонной стены. Так была решена в практическом плане наиболее острая проблема – остановить поток беженцев из ГДР, статус же Западного Берлина остался прежним, как и свобода коммуникаций между ним и ФРГ. Известно, что, давая В. Ульбрихту 5 августа санкцию на закрытие границы, Хрущев строго предостерег его против каких-либо акций, затрагивавших территорию непосредственно Западного Берлина или пути доступа туда из ФРГ, сказав ему: «Ни одного миллиметра дальше».
Руководствуясь этой установкой, правительство ГДР при объявлении о мерах по закрытию границы четко заявило: «Само собой разумеется, что эти меры не должны затронуть существующий порядок движения и контроля на путях между Западным Берлином и Западной Германией».
По существу, это, конечно, было отступлением от всего того, чем Хрущев грозил Кеннеди в Вене, но внешне дело выглядело так, как будто он достиг того, чего добивался. В то же время это явилось вполне приемлемым выходом и для Запада. Вопреки делавшимся там заявлениям, стена вовсе не была полной неожиданностью для американского руководства. Например, посол США в СССР Томпсон еще в марте 1961 года в одной из своих телеграмм в Вашингтон писал: «Если мы хотим, чтобы Советы оставили берлинскую проблему, как она есть, тогда мы должны по меньшей мере ожидать, что восточные немцы закроют секторальную границу, с тем чтобы остановить продолжающийся поток беженцев через Берлин, что они должны считать нетерпимым».
Сразу же после венской встречи в упоминавшемся выше разговоре со своим помощником О’Доннелом Кеннеди, высказав мнение, что главной причиной стремления Хрущева «закупорить» Западный Берлин был отток рабочей силы из Восточной Германии, заявил: «Вы не можете винить Хрущева за болезненную реакцию на это». Еще более определенно на этот счет высказался президент в начале августа в разговоре с другим своим помощником У. Ростоу: «Он [Хрущев] будет предпринимать что-то, чтобы остановить поток беженцев. Возможно, это будет стена (выделено мною. –
Об этих конкретных высказываниях Кеннеди, свидетельствовавших о том, что он считался с возможностью закрытия границы между Восточным и Западным Берлином, стало известно только спустя годы. Но отзвуки таких настроений мы в посольстве в Вашингтоне улавливали уже в конце июля – начале августа 1961 года в публичных заявлениях президента. Так, от нашего внимания не ускользнуло, что в его важной речи по Берлину 25 июля, с одной стороны, подтверждалась твердая решимость отстаивать позиции западных держав в Западном Берлине и объявлялось о военных мерах в подкрепление этой решимости, но с другой – говорилось о «границе свободы, разделяющей Берлин», как о «границе мира». Это можно было понять как намек на допустимость закрытия границы, тем более что в той же речи при неоднократном подтверждении решимости США защитить Западный Берлин ни разу не упоминалось о предусмотренной прежними соглашениями свободе передвижения между Западным и Восточным Берлином.
Не менее показательным было то, что близкий к президенту сенатор Фулбрайт (Кеннеди хотел было назначить его на пост государственного секретаря и не сделал этого лишь по внутриполитическим и внутрипартийным соображениям) в телеинтервью 30 июля прямо заявил: «Я не понимаю, почему восточные немцы не закроют свою границу. Я думаю, они имеют право закрыть ее». Не могло не обратить на себя внимание и то, что, когда на состоявшейся вскоре пресс-конференции президента ему был задан вопрос в связи с таким заявлением Фулбрайта, Кеннеди не стал дезавуировать его, уйдя от прямого ответа.
О том, что заявление Фулбрайта отражало настроения в Белом доме, мне лично стало абсолютно ясным, когда в разговоре со мной один на один, состоявшемся в начале августа, Чарльз Болен выразил «недоумение», почему восточные немцы не могут «физически воспрепятствовать» потоку беженцев. Он подчеркнул при этом, что высказывает свою личную точку зрения, и даже предупредил, чтобы я не ссылался на него в своих депешах в Москву (в те дни я был поверенным в делах). Но, хорошо зная Болена, я был уверен, что он не стал бы доводить такую точку зрения до моего сведения, если бы она не разделялась в Белом доме.
И когда возникла стена, в Вашингтоне раздался «вздох облегчения», хотя вслух одобрение, конечно, не выражалось, скорее наоборот. По словам О’Доннела, президент «фактически рассматривал стену как поворотный пункт, который приведет к концу берлинского кризиса». «Это не очень приятное решение, – сказал Кеннеди, – но стена чертовски намного лучше, чем война».
С течением времени берлинская стена стала восприниматься как нечто отвратительное, бесчеловечное. Но с учетом конкретных исторических обстоятельств, когда ее возведение предотвратило возможность гораздо более опасного развития событий – вплоть до прямого столкновения с применением ядерного оружия, это отнюдь не было самым плохим выходом из создавшегося положения. Поэтому вовсе не удивительно, что тот же Ф.-Й. Штраус, рассказывая о варианте применения ядерного оружия в случае блокады Западного Берлина, закончил свое повествование тоже вздохом облегчения: «К счастью, эта идея в воскресный день 13 августа 1961 года превратилась в макулатуру. Берлин разделила стена».
Напряжение вокруг Западного Берлина еще некоторое время сохранялось, но кризис все же был преодолен. Остался, однако, вопрос: были ли сколько-нибудь разумные основания для его возникновения и тем более доведения до той остроты, какой он достиг при встрече Хрущева и Кеннеди в Вене? Почему Хрущев и Ульбрихт не ограничились сразу возведением стены? На это иногда отвечают, что в иных условиях, при отсутствии кризиса, при котором стена всеми была воспринята как если не благо, то наименьшее из возможных зол, ее возведение в более спокойной обстановке само по себе могло бы вызвать не менее острый кризис с неизвестными последствиями. С психологической точки зрения, наверное, есть доля правды в таких рассуждениях, как и в том, что весьма воинственный тон Хрущева в Вене был во многом спровоцирован отсутствием у Кеннеди какой-либо переговорной позиции по Западному Берлину, а это было даже шагом назад от обещанного в свое время Эйзенхауэром.
Но так или иначе и вне зависимости от того, чьей вины здесь больше, мне представляется очевидным следующее: возникшие в Вене резкие расхождения по Берлину явились одной из главных причин того, что обеими сторонами была упущена реальная возможность (о наличии которой свидетельствовала «философская» часть встречи) достижения уже тогда, в 1961 году, широкого принципиального взаимопонимания между лидерами Советского Союза и Соединенных Штатов, которое позволило бы изменить к лучшему отношения между двумя ведущими державами мира. Вместо этого впереди их ожидали многие новые испытания, в том числе такие драматические, как карибский кризис 1962 года.
На фоне драматических перипетий, последовавших за встречей Хрущева и Кеннеди в Вене, среди многих тревожных событий вспоминается и эпизод иного, скорее забавного свойства. Недели через две после венской встречи посольство получило депешу о срочном вылете из Москвы в Вашингтон специального эмиссара с подарками от Хрущева президенту Кеннеди и его супруге Жаклин. Посольству предписывалось обеспечить их вручение адресатам лично и незамедлительно, причем было воспрещено заранее сообщать американским службам о характере подарков, дабы они явились сюрпризом для получателей.
Последнее условие выполнить практически было невозможно, поскольку охрана президента, естественно, не могла допустить доставку в Белый дом неведомо чего. Но в конце концов с охранниками удалось отработать процедуру, при которой они убедились в безопасности доставляемого, пообещав сохранить это в тайне от президента (как мы потом убедились, свое обещания они сдержали).
Положение осложнилось тем, что в те дни президент официально не функционировал ввиду болезни – в очередной раз дал знать о себе поврежденный в свое время позвоночник. С помощью наших контактов в Белом доме все же удалось договориться о краткой аудиенции. И вот в назначенный день и час я как поверенный в делах СССР (посол Меньшиков после венской встречи задержался в Москве)[1] и прибывший из Москвы К. Смирнов появились в Белом доме, в президентских жилых
