пользовался особым расположением убитого, и сообщенные по телефону сведения об этом несчастьи его сильно потрясли, и он глубоко сожалел, что не мог выехать в Москву на погребение.
Д. Ф. Трепов был всегда непосредственным человеком и плохо скрывал проявление сильных чувств, когда они его охватывали. Такая непосредственность прорвалась на этот раз в крайне резкой форме, подобной которой нет в истории русской бюрократии. Вот что рассказал мне бывший в то время вице- директором департамента полиции Н. П. Зуев. Взволнованные известием об убийстве великого князя директор департамента полиции А. А. Лопухин и Н. П. Зуев обсуждали в служебном кабинете необходимые мероприятия. Вскоре к ним присоединился и министр внутренних дел А. Г. Булыгин, которого особенно близко связывала с великим князем прежняя служба в Москве. Раздался звон шпор, и в кабинет без доклада быстро вошел генерал Трепов. Не подав никому руки, он в повышенном тоне обратился к А. А. Лопухину с короткой фразой: «Этим мы вам обязаны» — и, не вступая в дальнейшие разговоры, так же быстро удалился. Очевидно, генерал Трепов имел в виду те пререкания, которые были у него, как московского обер-полицеймейстера, с директором департамента полиции по вопросу об ассигновании надлежащих средств на охрану великого князя.
Я выехал в Москву в тот же вечер и дежурил у гроба почившего, как бывший, до назначения курским вице-губернатором, секретарем Ее Императорского Высочества по дамскому комитету Красного Креста.
Великой княгине пришлось в буквальном смысле слова собирать разорванные части тела убитого на Кремлевской площади ее супруга. Понятно, какое сильное нравственное потрясение вызвало в ней это трагическое событие. Потрясение это охватило ее всецело не только в первые дни, но оставило след на всю дальнейшую жизнь. Я никогда не забуду той ужасной по своей простоте минуты, когда в 3 часа ночи накануне погребения, во время одного из моих дежурств при гробе, в церковь из соседней комнаты вошла великая княгиня. Она двигалась автоматической походкой, видимо, не вполне сознавая свои действия. Медленно подошла она к усопшему и, приподняв покров, стала что-то поправлять в гробу, где лежало изуродованное тело. Мы, дежурные, замерли, боясь шевельнуться. Быстрыми шагами к великой княгине приблизился состоявший при ней гофмейстер Н. А. Жедринский и увел ее во внутренние покои. Не менее трагичен и другой эпизод этих скорбных дней, о котором мне передавал тот же Н. А. Жедринский. Взрывом бомбы был тяжело ранен любимый и безгранично преданный великому князю его кучер, который вскоре скончался в больнице от ран, причем его похороны предшествовали погребению великого князя. Рано утром Н. А. Жедринскому дали знать по телефону, что великая княгиня в простой карете уехала на похороны. Н. А. Жедринский поспешил в больницу и встретил погребальную процессию в пути. Непосредственно за гробом медленным шагом, не обращая никакого внимания на окружающих, шла великая княгиня. Н. А. Жедринский не решился ее беспокоить и направился вслед за процессией. Пешком дошла великая княгиня до кладбища, отстояла литургию и отпевание и последовала за гробом до могилы. По окончании погребения она так же автоматически направилась к выходу, не замечая, что попадает в снег. Н. А. Жедринский поспешил за ней и помог ей сесть в карету. Все, имевшие случай видеть и беседовать с великой княгиней, знают ее любезность, которая особенно ярко проявлялась в отношении близких к ней лиц. Преимущественным ее расположением пользовался гофмейстер Жедринский. «Великая княгиня не узнала меня и только склонила голову, садясь в карету»,— закончил свой рассказ Н. А. Жедринский.
Таким нервным потрясением объясняется посещение великой княгиней убийцы ее супруга, террориста Каляева в тюрьме.
С чувством всепрощения и христианской любви беседовала она с преступником, оставив в его камере небольшую икону.
Этот высокохристианский акт произвел на Каляева потрясающее впечатление, о котором свидетельствует подлинное письмо Каляева к великой княгине, — с содержанием его мне пришлось ознакомиться. В этом письме ярко выражается внутренняя борьба человека, который не мог не почувствовать необычайного духовного величия августейшей супруги своей жертвы, и чувство террориста, как бы оправдывающегося перед своими партийными единомышленниками в невольном проявлении человечности и скрытых где-то в глубине души и незаглушенных окончательно нравственных начал.
V. Служба вице-губернатором в Курске.
Служба вице-губернатором в Курске. Демонстрация учащихся. Крестьянские погромы в Дмитровском и Рыльском уездах. Ревизия Суджанской уездной земской управы. Высочайшая милость к отцу погибшего командира миноносца «Стерегущий», лейт. Сергеева
После погребения великого князя Сергея Александровича я отправился в Курск, где уже замечалось сильное брожение среди учащихся, в особенности землемерного училища, и велась деятельная революционная пропаганда так называемым третьим элементом Курской Земской управы, которому удалось, наконец, вызвать уличную демонстрацию молодежи. Произошло столкновение с полицией. Конечно, в революционной печати появились неизменные сообщения об избиении участников демонстрации, причем мне, несмотря на отсутствие мое из Курска, приписывалась руководящая роль. Действительно, возвратившись из Москвы в Курск, я принял в этом избиении, если можно так выразиться, участие, произведя дознание вместе с прокурором Харьковской судебной палаты С. С. Хрулевым, который лично присутствовал при всех моих допросах. Дознание точно установило отсутствие со стороны чинов полиции каких-либо насильственных действий.
Крестьянские погромы 1904 года передались в Курскую губернию в конце февраля 1905 года. Губернатор Н. Н. Гордеев, получив известие о разграблении нескольких помещичьих усадеб, командировал меня с эскадроном Новороссийского драгунского полка в Дмитриевский уезд, где впервые вспыхнули волнения. В ночь мы прибыли в г. Дмитриев по железной дороге, откуда до места погромов нам пришлось двигаться на лошадях. В этой командировке приняли участие и судебные власти, в лице участкового товарища прокурора и судебного следователя по важнейшим делам. Как бывший кавалерист, я понимал, что эскадрону предстоит трудный переход, ввиду двадцатипятиградусного мороза, тем более, что я решил прибыть на место погромов в тот же день. Считая, что требовать от других перенесения этих трудностей можно только тогда, когда лично показываешь пример, я сел верхом на казенную лошадь и выехал из г. Дмитриева во главе эскадрона. Сделав верст 20, мы увидели несколько больших пожаров в разных местах. Мне предстояло или идти по местам пожаров, или двинуться им прямо наперерез и тем предотвратить разгромы имений, еще не пострадавших. Я выбрал последнее и оказался прав, так как, пройдя еще верст 20, мы наткнулись на только что начинавшийся погром в усадьбе Шауфуса. По пути нам пришлось
проходить через догоравшее имение Волкова. В нем был прекрасный конский завод и значительное количество племенного скота. Мы наткнулись на трупы лошадей и коров с перерезанными сухожилиями на ногах и выпущенными внутренностями. Бессмысленная жестокость, в которой уже зарождались инстинкты современного большевизма!
В имении Шауфуса драгуны разогнали грабителей, пытавшихся на санях увозить помещичье имущество. Я арестовал и взял с собою, воспользовавшись теми же подводами, 20 человек преступников. Товарищ прокурора и судебный следователь, ехавшие в экипаже непосредственно за эскадроном, были очевидцами попытки увоза награбленного. Мне нужно было сделать еще 8 верст до села Дубовицы, где находились главная контора управления и конский завод барона Мейендорфа. Лошадь подо мной качалась от усталости, но мы все-таки исполнили свою задачу.
Село Дубовицы отделено от конторы узкой дамбой. Переехав ее, я услышал позади следовавшего за мной эскадрона громкие крики и, вернувшись назад, узнал, что когда эскадрон уже втянулся на дамбу, один из крестьян ударил колом по голове ехавшего за эскадроном вахмистра. Площадь была залита народом, настроение которого было крайне враждебное. Я повернул эскадрон и тут же перед толпой приказал дать задержанному 25 розог. Шум и враждебные возгласы сразу умолкли. Это телесное наказание, к которому мне пришлось прибегнуть, я применил на другой день в селе Додром еще только к одному крестьянину за упорное нежелание возвратить награбленное имущество.
