– Чего?
– Лена ты, Лена…
– Ну чего? Не проси, не дам. Иди к своей, сифилисной.
– Я с ней ничего. Пили только вместе.
– За четыре месяца – и ничего?
– Ни разу.
– А мне, думаешь, легко без мужика? Я живая женщина. У нас вон сколько коблов, выбирай. А я не могла. На тебя плевать – от детей стыдно, старшему шесть, а он уже письку дергает, с Маришки Сердюковой, девчушка пятилетняя, трусы стащил, давай, говорит, в паровозики играть. (Вдруг коротко засмеялась.) Маришка-то убежала, а сама потом к матери подходит, говорит: «Я теперь беременная, мне в садик нельзя, я на декрет сажусь». Смех…
Лена повернулась к нему, руки не убирала, и Неделин понял: ждет.
Но как позвать ее к себе в постель, если он грязен, вонюч, если он не знает, не заразен ли в самом деле от Любки, если он не Фуфачев – и за Фуфачева в таких делах не вправе распоряжаться.
Он отпустил руку.
– Пропил все? – спросила Лена.
– Да нет. Мать же похоронили. Грех.
– Господи! – испуганно охнула Лена. – Забыла, дура, наделали бы с тобой дел, в самом деле! Спи, спи. – Провела рукой по его грязным волосам.
Он повернулся лицом к стене, зарылся лицом в подушку и заплакал, в который уже раз за сегодняшний день.
ГЛАВА 37
Проснулся от хрустящих звуков. Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.
– Живой? – спросил он шепотом. – Вот нарезался, а?
– Я не пил.
– Не смеши, а то твоя проснется. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.
На подоконнике в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?
– Наливай!
Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.
Появился интерес к собеседнику.
– Рано же ты пришел!
– А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, а ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?
– Я не вставал.
– Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.
– Она не корова.
– Я для юмора сказал.
– Ладно, иди.
– Как выпить – то налей, а как поговорить – то иди, – обиделся Маракурин. – Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.
– Пусть спит, устала.
Неделин вышел из дома, чтобы вышел и Маракурин. Младший, как и вчера, возил у крыльца грузовик. Старший чем-то стучал в глубине сада.
– Яблоню рубит, – сказал Маракурин.
– Почему ты думаешь?
– А чего же ему еще делать?
– Иди-ка ты знаешь…
– Иду, – сказал Маракурин и упал с крыльца, потому что оказался сильно пьяным.
Неделин поднял его.
– Не ушибся?
– Все кости переломал, – пожаловался Маракурин, но, ощупав себя, убедился, что все цело, и направился, путаясь ногами, к калитке.
Проводив его взглядом, Неделин пошел в сад. Старший сын Фуфачева сидел на земле и сбивал ржавым гвоздем две палки крест-накрест.
– Доброе утро, – сказал Неделин.
Мальчишка глянул и промолчал.
– И что же это мы делаем?
– Крест.
– И зачем?
– Кошку хоронить.
– Кошка, что ли, сдохла?
– Нет еще, седня сдохнет.
– А ты откуда знаешь?
– Я ее палкой, она и сдохнет. Царапается, гадина.
– Это нельзя. Кошек нельзя палкой. И собак нельзя. Никого вообще. Вот если бы она сама сдохла.
– Ну да, дожидайся, – сварливо сказал мальчик. – Ты иди, куда шел, не цепляйся.
– Ты грубишь отцу. Нельзя.
– Грубят матом. А я разве тебя на х… посылал? – удивился мальчик.
«Неделин содрогнулся», – написал бы автор девятнадцатого века, но я так не напишу.
– Мы лучше скворечник сделаем, – сказал Неделин. – Умеешь делать скворечники?
– Не…
– Вот и сделаем. А это выбрось, это гадость.
Мальчик подумал и, размахнувшись, бросил крест за забор. Наверно, ему просто надоело с ним возиться.
Неделин пошел по саду-огороду, увидел, что помидорные кустики прибиты вчерашним дождем, расправил их. Дошел до деревянного нужника и, сделав свое дело, обломком кирпича приколотил отставшую доску.
От положительного разговора с мальчиком, от добрых хозяйственных дел он пришел в хорошее расположение духа, хотелось еще какой-нибудь семейной заботы.
Чтобы поддержать состояние радости, он вошел в дом и в маленькой комнатке выпил еще немного, закусив луковицей, думая о том, что никогда вкус луковицы не казался ему таким приятным. И философски: надо жить плотно, потому что именно от ощущения неплотности и неполноты жизни происходят все беды русского народа, а может, и людей вообще. Все в мире взаимосцепляемо, как шестеренки в огромном часовом механизме, заведенном Божьей десницей; и если твои зубья сточены или торчат вкривь и вкось и ты вертишься вхолостую, беря Божью энергию и не отдавая ее, значит, ты нарушаешь великий промысел. Нет, в самом деле, вот часы! Самый обычный будильник. Тик-так, тик-так. А ведь величайшее изобретение человеческой мысли! Да одни ль часы! – столько вокруг чудесного, если присмотреться! Мы привыкли к этому, а этим можно ежемесячно и даже ежедневно гордиться.
Неделин, используя желтый крепкий ноготь Фуфачева как отвертку, открыл крышку и стал рассматривать внутренности будильника, радуясь и удивляясь. Что-то еще отвинтил, потрогал, пощупал, вдруг вылетела пружина, посыпались колесики и шестеренки.
– Чего ты тут? – вошла Лена.
Неделин смутился.
– Да вот, часы решил починить.
– Когда это ты в часах разбирался? – спросила Лена, глядя на рассыпанные по подоконнику детали часов и бутылку с остатками водки.
