И Талий отделался лишь письмом из милиции на работу с рекомендацией принять меры административно-воспитательного характера: тогда очень в ходу были подобные письма.
Директор музея Ирина Аркадьевна даже очки сняла, перечитывая это письмо, словно с помощью своей близорукости могла прочесть не то, что увидела ясным зрением сквозь очки.
– Поверить не могу! – сказала она. – Вы?!
– Ничего особенного, – сказал Талий. – Просто соседи склочные нажаловались в милицию, у одной старушки племянник милиционер, вот он и постарался.
– Да, да… Но мы должны реагировать как-то. Тут написано: о принятых мерах общественного воздействия сообщить – и адрес.
– Напишите, что объявили мне выговор. Проверять никто не будет.
– А вдруг? Нет, выговор дело серьезное, я тогда должна его на самом деле объявить. Лучше – ну, какое-нибудь общественное порицание на собрании коллектива, хорошо? Но как бы им этого мало не показалось?
– Тогда уж лучше выговор, – сказал Талий.
– Вам легко говорить! – рассердилась и расстроилась бедная Ирина Аркадьевна. – А мне – решать!
Страдая, она пошла-таки на подлог: отписала в милицию, что работнику музея мл. научному сотруднику Белову В.П. объявлен выговор и он лишен премиальных. На самом деле выговора не было, а о каких-то премиальных в музее и говорить смешно. Но в милиции бумажку съели не подавившись. Об одном просила сердечно Ирина Аркадьевна: чтоб больше таких недоразумений не было.
И их не стало. Отшумели шумные компании, а если кто заходил на огонек, Виталий просил иметь в виду склочных соседей.
И чуть было не воцарился в жизни его опасный порядок: на работе все гладко, пишет научные статьи, учится заочно в аспирантуре, диссертацию кандидатскую готовит на историко-этнографическую тему, но тут возникла Ленуся.
Возникла она вместе с Сославским. Сославский двух привел: эта, которая брюнетка, сказал, – Ленуся, а которая блондинка – Леночка. Я с Леночкой, а тебе – Ленуся. Если ты ей понравишься.
– Уже понравился, – сказала пьяненькая Ленуся. – Мне сегодня все нравятся.
И была ночь невинно-бессовестная (так обозначена она в памяти Талия), когда Ленуся куражилась над ним, радуясь безмерно его застенчивости и кричала Леночке, чтобы та пришла посмотреть, как большой и взрослый мальчик краснеет, когда с ним ничего особенного не делают. Леночка через некоторое время и впрямь пришла, сказала, что Сославский, сволочь, заснул и ей скучно. Присоединилась к Ленусе – чтобы с ней на пару скуку избывать.
Наутро девушки исчезли, и Талий, не жалея о них, благодарен даже был Сославскому, что тот дал ему возможность прикоснуться к разврату (ах, хорошо, хрустко, бодряще звучит!) – настоящему, который позволил ему пробить брешь в собственной надоевшей добропорядочности и любви к порядку.
Ленуся через неделю вдруг явилась среди ночи, переполошив всех соседей, обзвонив их поочередно.
– Подъезд помню, а квартиру нет, – простодушно сказала она. – Жрать хочу и спать.
Оказалась она из другого города, училась кое-как в политехникуме, была девушка совсем простенькая – какой-то непостижимой для Талия простотой.
– Ты совсем один, что ли, живешь? – спросила она наутро.
– Совсем один.
– А мама-папа где?
– Умерли.
– Повезло! Я не в смысле, что умерли, а в смысле, что один. А почему не женишься?
– Куда спешить?
– Это правильно. А то женись на мне.
– Спасибо, – улыбнулся Талий. – Но, говорят, чтобы жениться – надо вроде бы любить – и так далее.
– Нет, но я же тебя тоже не люблю! – возразила Ленуся. – Так что мы будем на равных. Ведь интересно же, наверно, жениться – для пробы хотя бы. И я бы замуж вышла, чтобы знать, как это – когда замужем. А если боишься, что я хочу у тебя прописаться и квартиру отнять – и правильно делаешь, между прочим, – мы можем не регистрироваться, а просто пожить. Как будто муж и жена. А то мне в общежитии до смерти надоело. Нет, я компанейская вообще-то, но так тоже нельзя. Там сто рыл – и у каждого день рождения каждый день. И все зовут, потому что я веселая. Ну, и красивая вообще-то, не без этого, а?
– Не без этого, – согласился Талий.
– Ну вот. Ты подумай: если день рождения каждый день, это и спиться можно, и что хочешь. Гонорею даже подцепила один раз уже, но давно, теперь я уже осторожно. Хочешь, справку принесу из вендиспансера? Поживу хоть как нормальная. И ты тоже – чтобы постоянная девушка была, это и для здоровья и чтобы тоже какую-нибудь заразу не подцепить. То есть – взаимовыгодно! – заключила Ленуся и засмеялась.
Талий подумал.
С одной стороны – очень непривычно будет. Чужое тело рядом вечером ложится, а утром рядом его обнаруживаешь. В ванной плещется. В туалете сидит… Разговоры разговаривать начнет, когда он читает. В кино звать… С другой стороны, он слишком уж закоренел в одиночестве, слишком уже стал привыкать к нему. Это плохо.
– Ладно, – сказал он Ленусе. – Живи. Но зарабатываю я немного, это учти.
– А у меня даже и стипендии нет. Ничего, как-нибудь.
Это как-нибудь далось Талию трудно.
В квартире воцарился хаос: всюду валялись вещи Ленуси, дверцы шкафа нараспашку, стул поперек встал, пройти мешает, Ленуся, вместо того чтобы убрать на место, довольно гибко и изящно, надо признать, всякий раз огибает его… Готовить она не умела и не собиралась учиться. Уходила, когда хотела, приходила – тоже. Вдруг в полночь приведет какую-то подругу, запрутся в кухне, пьют портвейн, горячо что-то обсуждают. Или примчалась – тоже в полночь, сорвала с себя куртку, бросила на пол, стала ходить по комнате и кричать: «Сволочь! Сволочь!» – а потом потребовала, чтобы Талий тут же пошел и набил морду – ну, одному там. Если он мужчина, он тут же пойдет и набьет ему морду. Талий собрался – и с неохотой, и странно довольный возможности погрешить против распорядка: куда-то зачем-то бежать среди ночи, бессмысленно, но с тем глупым азартом, которому он иногда у некоторых людей завидовал… И они быстро пошли ночными улицами, зашли в темный подъезд какого-то дома, стучали в дверь квартиры первого этажа, потом стучали в окна, Ленуся кричала вызывая какого-то Пашку, обзывая его всячески, соседи кричали, обещая вызвать милицию, Пашка не вышел – да и был ли он там? – Ленуся на прощание разбила темное окно обломком кирпича… А позже гладила грудь Талия и говорила: «Ты храбрый, а я дура. Дура я, из-за пустяков волнуюсь. Ты меня прости».
Талий прощал.
И думал, что может все простить, ведь девочка эта так и осталась для него чужой, посторонней.
Однажды она явилась с юным молодым человеком, совсем мальчиком, моложе ее самой, и, поддерживая его, пьяненького, в прихожей, заходясь смехом, приложила палец к губам, громко прошептала Талию: «Скажи, что ты – мой брат!»
Талий, смутно помня, что это из какого-то анекдота (там – про сестру), брезгливо отцепил от нее паренька и стал втолковывать ему, что пора домой. Паренек кивнул, соглашаясь, и сполз по стенке, и лег на полу – и сладко заснул.
Ленусе вдруг показалось, что унизили ее друга – и ее.
– Я люблю его, поэл? – орала она. – Я его встретила, поэл? Это моя судьба, поэл?
– Дурочка, – сказал Талий. – Я спать хочу.
– Что?! – закричала Ленуся в страшном гневе. – Как ты меня назвал? Повтори!
– Я спать хочу, – повторил Талий.
– Ты как меня назвал? Ты с кем говоришь вообще? Ты получить хочешь? На!
И она ткнула его кулаком в лицо, в нос. Талию сделалось больно и неприятно, и он чихнул.
– Тебе мало? – кричала Ленуся. – Ничего, ты получишь сейчас! Ты думаешь, за меня нет никого? Ты
