зверь разделывались по одним и тем же правилам. Французский археолог П. Вилла резюмирует: «Это свидетельство общепринятого регулярного каннибализма у людей каменного века». Да что там каменный век! Мы знаем о ритуальном людоедстве многих примитивных народов, и говорят, что еще 300 лет назад воины одного африканского племени бросались в бой с криками: «Мясо, мясо!» Представляете, какой ужас должен был наводить этот боевой клич на отступающего противника?
Как бы там ни было, но каннибализм Homo sapiens — бесспорный факт. Своих соплеменников он употреблял в пищу часто и с удовольствием. Хотя в отбросах кроманьонцев находят и неандертальские кости, у нас нет серьезных оснований полагать, что он начал со своего предка, а потом переключился на себе подобных. Строго говоря, это даже нельзя назвать каннибализмом в чистом виде, поскольку неандерталец и кроманьонец — разные биологические виды.
И все-таки остается открытым вопрос: каким образом нашему пращуру в относительно короткий по геологическим меркам срок удалось истребить могучего классического палеоантропа, идеально приспособленного к суровому быту ледниковой эпохи? Положим, сапиенс был выше ростом, но зато неандерталец куда кряжистее — в силе и выносливости наверняка не уступит. Конечно, технологическое преимущество кроманьонца сомнений не вызывает, но много ли оно решало в ту эпоху, когда вооруженные дубинами люди в шкурах сходились лицом к лицу на холодных равнинах Европы?
Ответ пришел, как это часто бывает, с неожиданной стороны. Если сравнить эндокраны Homo sapiens и Homo neanderthalensis (эндокраны — это слепки мозговой полости черепного свода изнутри, позволяющие разглядеть расположение борозд и извилин головного мозга), то обнаруживаются удивительные вещи. Хотя неандертальский мозг велик (как мы помним, он на 200 см3 превышает средние величины головного мозга современных европейцев), он грешит своеобразной «неправильностью», неравномерным развитием отдельных частей. Разрастание теменных и затылочных отделов у палеоантропов сочетается с относительно примитивным строением лобных долей, имеющих клювовидную, уплощенную форму. Складывается впечатление, что эволюционные процессы еще не пришли в состояние необходимого равновесия, и покатый лоб неандертальского человека откровенно «урезал» префронтальную область, где как раз и располагаются лобные доли. Если мы сравним головной мозг высших приматов и Homo sapiens, то при всех различиях увидим более законченные творения природы. А вот мозг неандертальца еще не отшлифован как следует, он находится в процессе становления. Нам уже приходилось отмечать, что лобная область у шимпанзе занимает 14,5 % мозговой территории против 24 % у современного человека. А вот у неандертальца она не превышала 18 %.
С точки зрения современной нейрофизиологии, лобные доли — это святая святых, средоточие высших психических способностей человека. Мы не сильно погрешим против истины, если скажем, что эти небольшие луковицеобразные выросты, лежащие впереди слуховых и двигательных зон коры и занимающие у современного человека около трети больших полушарий, делают из нас людей в буквальном смысле слова. Читателю наверняка приходилось сталкиваться с субъектами, отмеченными печатью легкой лобной недостаточности. Таких людей психиатры называют «салонными дебилами», а в общежитии держат за элементарных дураков. Они могут иметь великолепную память и быть достаточно образованными, они практичны и хитры, они даже проявляют недюжинные способности (например, шахматные или музыкальные), но при этом демонстрируют блистательную тупость во всем, что касается принятия сколько- нибудь нетривиальных решений. Такой человек никогда ничего не выдумает: все его поведение строится на заимствовании уже готовых решений, иногда очень изощренном. Сохраняя в полном объеме наработанные профессиональные навыки, он не сможет справиться с задачей, требующей новых подходов.
Еще более важно то обстоятельство, что лобные доли являются органом социального мышления. Люди с выраженной лобной патологией склонны реагировать ситуативно. Не умея построить собственный план, они либо воспроизводят готовые стереотипы, либо подчиняются сиюминутным импульсивным порывам. В этом смысле весьма показательна вошедшая едва ли не во все учебники история Финеаса Гейджа, старшего мастера бригады дорожных строителей, которому в сентябре 1848 года навылет пробило железной трамбовкой череп. Серьезная травма никак не отразилась на состоянии его здоровья, если не считать той малости, что Гейдж сделался совершенно другим человеком. До ранения он был мил, тактичен и предупредителен, но дырка в голове изменила его поведение на сто восемьдесят градусов. Душка Гейдж стал невыдержанным, взрывным и откровенно грубым. Бригаду ему уже не доверяли, да он не особенно к этому и стремился, предпочитая зарабатывать на хлеб демонстрацией трамбовки и себя любимого. Редкая беспечность в сочетании с откровенной брутальностью образовала самую настоящую гремучую смесь. При этом сколько-нибудь выраженной интеллектуальной недостаточности у бывшего дорожного мастера отмечено не было.
Две мировые войны дали в руки психиатрам бесценный материал в виде десятков тысяч больных с лобной патологией, а широко практиковавшаяся одно время фронтальная лоботомия (у тяжелых шизофреников) увеличила этот список. Вердикт был однозначен: лобная недостаточность не только сказывается на высших психических функциях человека, но и приводит к дезориентации тормозных процессов в головном мозге, в результате чего больные становятся практически неуправляемыми. Про таких субъектов обычно говорят, что у них нет сдерживающих центров. Так что лоб — штука важная, и, по- видимому, совсем не случайно интеллектуалов в Англии зовут «высоколобыми», а в Америке — «яйцеголовыми»…
Но вернемся к неандертальцу. Убегающий назад лоб оставлял слишком мало места для полноценно развитых лобных долей, поэтому социальная жизнь палеоантропов была предельно нестабильной. Нарождающийся коллективизм все время «размывался» вспышками необузданной ярости и других проявлений социального антагонизма, поэтому образование больших устойчивых сообществ всегда было под вопросом. Несовершенные тормозные процессы не могли обуздать бешеный накал стихийных страстей, расшатывающих первобытный коллектив. Попросту говоря, неандерталец был еще слишком зверем, а вот его вооруженность, его техническое оснащение предполагали уже совсем другой уровень социальной организации. Археологические находки тоже отчасти работают на эту гипотезу: сообщества палеоантропов почти никогда не превышали 15–20 особей; к более сложным и структурированным объединениям они, судя по всему, были неспособны.
Совсем иначе — у Homo sapiens. Сдерживающие центры работали у него не хуже, чем у нас с вами, поэтому он без особого труда мог объединяться в большие группы, если обстоятельства того требовали. Разве был в состоянии анархический неандерталец, до глубины души пораженный язвой индивидуализма, успешно противостоять своему дисциплинированному сопернику? Только сознательное самоограничение позволило нашим пращурам победить опасного противника и направить стопы в светлое будущее, к вершинам цивилизации.
Непобиваемым джокером кроманьонца оказался принцип, спустя много тысяч лет столь удачно сформулированный Наполеоном Бонапартом: «Два мамелюка, безусловно, превосходили трех французов; 100 мамелюков были равноценны 100 французам. 300 французов большей частью одерживали верх над 300 мамелюками, но 1000 французов уже всегда побивали 1500 мамелюков».
Разумеется, это не более чем умозрительная реконструкция. Всех причин, решительно и бесповоротно поменявших антропологический пейзаж верхнепалеолитической Европы, мы, похоже, никогда не узнаем. Не подлежит сомнению только одно: работало сразу несколько факторов, в числе которых были новые охотничьи приемы, принесенные пришельцами с юга, и их прогрессивные каменные технологии, и суровый климат вюрмской ледниковой эпохи. Не исключено, что лобная избыточность кроманьонцев тоже могла внести свою лепту в непростые процессы, развернувшиеся на степных просторах европейского континента. Дружное наступление дисциплинированных сапиенсов вынудило аборигенов сдавать позиции одну задругой.
Нам уже приходилось говорить об исключительной насыщенности природных популяций мутациями. На это следует обратить самое пристальное внимание. Дело в том, что мутации, сберегаемые в коллективном генофонде вида, как правило, находятся в скрытом, непроявленном состоянии. Извлечь их на свет божий проще всего с помощью близкородственного скрещивания (так называемого инбридинга), которое немедленно выбрасывает на поверхность изобилие фенотипов, сразу же подхватываемых отбором. Палеонтологам хорошо известно, что даже сравнительно небольшая изолированная группа может дать начало новому эволюционному витку.
В связи с этим имеет смысл задуматься над феноменом одомашнивания собаки; это знаменательное
