сопровождающие обоз с подарками светлому хану моему Мухаммед-Гирею и брату его Сагиб-Гирею.
Долго ожидали послы встречи с ханом. С версту двигались они пеши, сквозь перелески. Впереди ширни гарцует на статном аргамаке в доброй сбруе; позади, за обозом, полусотня свирепых крымцев, от одного взгляда на которых оторопь может взять. Вот наконец и луг. Большущий и истоптанный уже, бедняга, изрядно. Как вся Земля Русская. И только у шатра ханского сохранилась девственная прелесть лугового разнотравья.
«Ишь ты, бережет себя чистотой, — ухмыльнулся князь Воротынский и остановился, подчиняясь поднятой руке ханского советника. И тут же подумал: — А где же костры?»
На лугу не видно не только костров, но даже приготовленных для них дров или хвороста.
«Чертовщина какая-то. Должно, не станут неволить через огонь. Опомнились, может?»
Увы. Унижать так унижать. Ширни с непроницаемым лицом гарцевал перед посольством, чего-то явно ожидая. Стояли в недоумении и послы. Пока наконец не открылся полог одной из юрт и не вышагал из нее чинно низкорослый и кривоногий татарин в островерхом колпаке и в нагольном овчинном полушубке, вывернутом наизнанку; лицо татарина было размалевано черно-синими красками и выглядело не столько свирепым, сколько потешным — ни бубна у шамана, ни колокольцев.
«Скоморошничают, — подосадовал князь Воротынский, но потом даже порадовался: — Оно и лучше так-то. Не столь грешно».
Пройдя полпути от ханской юрты, новоиспеченный шаман принялся кривляться, но так неумело, что послы московские, хоть и находились в трудной ситуации, не могли не заулыбаться.
Долго он крутился на одном месте, пока от дальней опушки не подрысил к нему воин с заводным конем, навьюченным вязанками хвороста. Шаман торжественно указал место, где укладывать для костра хворост. Отшагав пяток вихлястых шагов, он принялся вновь вихляться на пятачке, приплясывать и что-то выкрикивать. От той же дальней опушки порысил новый всадник с вязанками хвороста на заводном коне. Все повторилось. Когда же в третий раз шаман принялся топтаться, определив место для следующего костра, князь Воротынский не выдержал:
— Долго ли, уважаемый ширни, протянется эта морока?
— Может, семь костров. Может, девять, — ответил ширни. — Шаман знает обычаи наших предков. Но можно и три костра. Как скажет шаман. Его воля.
«Вымогатели! — гневно про себя выругался Воротынский. — Без мзды измотают душу!!» но вполне спокойно спросил ширни:
— Спроси, не согласится ли он поскорее зажечь костры и что для этого потребно?
Ширни порысил к шаману и тут же вернулся.
— Нужно жертвоприношение. Боги не готовы к очищению гяуров.
Ясно стало — целую повозку придется отдавать шаману. В придачу к ней еще и бочку меда хмельного.
«А, один черт, что хану, что шаману, — успокоил себя князь Воротынский и повелел передать вымогателю мзду. — Пусть с ширни поделится. И этот добрей сделается».
И сразу же все встало на свои места: древние монгольские боги смилостивились моментально, костры запылали, шаман торжественным жестом открыл путь послам московским. Он даже не принудил их поклониться солнцу. Прошли между кострами и — ладно.
В ханском шатре мягко от обилия ковров. Сам Мухаммед-Гирей полулежал в «красном углу» на возвышении, словно налобном месте, на подушках, закрытых шкурой молодого жеребчика, служившем троном. Справа от него, тоже на лошадиной шкуре, сидел, скрестив ноги, брат его Сагиб-Гирей. Вся остальная знать крымская и казанская располагалась по периметру шатра. Все — на одно лицо. Лишь одеждами разнились, да и то не особенно. Только белочалмовые головы двух священнослужителей резко бросались в глаза.
Князь Воротынский и спутники его, оказавшиеся как бы в конце бесстрастно сидящих идолов, поклонились ханам-братьям поясно; Воротынский, стараясь сохранить достоинство, заговорил было:
— С миром мы к вам, царь крымский и царь казанский, — но замолчал, подчиняясь властно поднятой руке Мухаммед-Гирея.
Гневно и надменно заговорил сам хан:
— Почему князь Василий, раб наш, возомнивший себя царем, не пожаловал к нам на поклон?!
Воротынский нашелся быстро:
— Воля господина неведома его подданному. К тому же великого князя нет в стольном граде…
— Так вы не от его имени?! Тогда нам не о чем говорить. Мы станем говорить только с князем Василием. В нашей воле оставить его на княжении или не оставить!
Похоже, полный провал посольства, так оценил князь Воротынский эти требования крымского хана, подумал, что сейчас велит их выгнать из шатра взашей, а то и посечь саблями, но решил предпринять еще одну попытку:
— Дозволь, великий царь, послать гонца к государю моему?
— Как много потребуется для этого времени?
— Два дня и две ночи. К обеду третьего дня ответ будет здесь. Дай только гонцу нашему свою пайцзу.[114]
Не сразу ответил согласием Мухаммед-Гирей. Его не очень-то устраивала затяжка времени. Ему самому нужно было спешить, но незачем знать об этом послам московским, пусть трепещут, ожидая его ханского решения.
И в самом деле, послы томились, с тревогой думая о самых трагических последствиях их дела. Не понять им, о чем думает хан, о чем думают сидящие истуканами вельможи ханские, окаменевшие лица которых совершенно ничего не выражали.
Наконец, когда гнетущее безмолвие стало невыносимым, Мухаммед-Гирей заговорил:
— Мы согласны ждать возвращения гонца. Пусть он скажет князю Василию, чтобы тот пожаловал к нам. Ответ его решит участь Москвы. И вашу — тоже.
— Великий князь весьма недомогает, — нашелся вновь Воротынский. — Он даст полномочия мне или пошлет еще одного слугу своего, боярина думного, князя знатного.
Вновь наступила тягостная тишина. Можно сказать, зловещая. Конечно, Мухаммед-Гирей не рассчитывал, что царь российский приедет к нему на поклон — не те времена. Россия крепко стоит на ногах, и то, что ему удалось хитростью нанести такой удар, еще не значит, что она покорена. Много ратников у Василия Ивановича, и если сумеет он их ополчить, нелегко придется туменам крымским. И еще важнее важного — едины князья русские, а потомки Чингисхана грызутся, словно шакалы. Вот и сейчас не удастся ему в полной мере воспользоваться плодами своего мощного удара, удачного неожиданного похода, плодами присоединения Казани: помешают астраханские ханы.
Мухаммед-Гирей едва не скрипнул зубами от дикой ненависти к стоящим на его пути к могуществу, но так и не шевельнулся на лице хана ни один мускул.
«Буду требовать большего, а как обернется дело, ведает лишь Аллах, но унизить князя Василия унижу! Пусть отречется от титула царя и великого князя!»
— Если князь Василий не предстанет перед нашим лицом сейчас, он должен будет ехать в Бахчи- сарай.[115] Мы ему дадим ярлык[116] на великое княжение. Мы не уйдем отсюда, пока не получим от самого князя Василия шертную грамоту[117] с его печатью. Если он не признает себя моим рабом, наши тумены повернут морды коней на Тверь, Ярославль, Новгород, Псков. Наши кони дойдут до самых берегов Студеного моря,[118] и не останется места, где укрыться князю Василию. Мы схватим его, закуем в цепи и продадим в рабство на базаре в Кафе. Как простого раба. Мы сказали все. Наша воля такова: все остается так, как было при великом внуке Покорителя Вселенной Бату-хане.
— Разреши, светлый хан, мне самому скакать к государю моему и передать ему твои слова?
— Нет. Мы разрешаем тебе послать любого из твоих спутников, а ты со всеми остальными останешься в заложниках. От ответа князя Василия будет зависеть и ваша жизнь.
— Я повинуюсь, светлый хан. Прими от великого князя подарки. Он прислал их тебе.
— Василий — не великий князь, не царь! Мы еще недали ему ярлык на великое княжение! — гневно осадил Воротынского Мухаммед-Гирей. — Мы решим, станет ли он великим! Может, дадим ярлык князю
