Иван Васильевич поначалу хотел часть пленников казнить, а часть отпустить с миром, но потом передумал. Повелел до срока держать их под стражей. Ждал царь, как ответят ногайские ханы на просьбу правителей казанских о помощи. Еще больше засад разослал по дорогам, когда рать воротилась от Арска.
И вот наконец послы казанские перехвачены. Отписка ногайцев прочитана. Для всей рати это событие осталось почти неизвестным, а для царя и воевод — радость неописуемая: ногаи не захотели ссоры с Россией, не послали к Казани тумены, даже добровольцев не пустили. Что ж, руки развязаны. Еще раз предложить казанцам государя, если не внемлют разумному слову — пусть на себя пеняют.
Юный царь поступал как муж многоопытный не только в деле ратном, но и в дипломатии. Не велев чинить послам казанским худа, отпустил их в город с ногайской отпиской. Пусть узнают ответ. Возможно, задумаются.
Верно, в ханском дворце не только думу думали, получив неутешительную весть, но и схлестнулись в споре. Едыгар настаивал на том, чтобы покориться царю Ивану, князь же Чепкун Отучев, сеид Кул-Шериф и их сторонники (а их было много) стояли за оборону столицы ханства. Упорствовали неимоверно. А когда им донесли, что многие казанцы намерены покинуть город, иные уже бегут, Чепкун повелел стражникам никого за ворота не выпускать, а к неслухам применять силу, сечь саблями безжалостно. Как отступников от веры.
Чуть более трехсот мурз, огланов с семьями и простолюдинов успели выскользнуть из города. С повинной пришли они к царю Ивану Васильевичу и поведали о том споре, какой идет в ханском дворце.
И тогда Иван Васильевич, для того чтобы поддержать дух сторонников сдачи города, велел вывести знатных пленников из черемисы, привязать их к столбам, а самых злых противников посадить на колы, чтобы видели со стен, что ждет непокорных, а мурзе Камаю и нескольким огланам, выскользнувшим из Казани, молвить царское слово, дабы образумить упрямцев. Для мурзы даже написали по-татарски обращение царя к казанцам, где он клялся никого пальцем не тронуть, если они прекратят сопротивление, а если не желает кто подданства российского, вольны идти, куда пожелают. С имуществом и богатством своим. Без всякого препятствия со стороны воинства русского, воинства христианского. Если же и дальше станут упорствовать в безумстве своем, не спасут их ни высокие стены, ни отчаянная храбрость, ни бог их магометанский. Мурза, однако, сказал не только это. Он и всегда был истинным сторонником России, а теперь и вовсе не представлял иного пути, кроме признания ее могущества. Именно это он и добавил. Под стенания мучившихся на кольях и проклинающих татар, которые подвигли их выступать против русского царя, а теперь не хотят протянуть руку помощи, под одобрение привязанной к столбам черемисской знати.
Несмотря на свое ужасное положение, им было любо слышать из уст татарского мурзы признание, что земли волжские — не исконно татарские, а завоеванные огнем и саблей сарайца Булата-Темира всего каких-то двести лет назад. Не обосновались бы здесь золотоордынцы, растворились бы они среди каринских булгар, угро-финских народов, хозяев земли здешней, если бы не Улу-Мухаммед. Воцарившись в Казани, он силой подчинил себе и Луговую, и Нагорную земли, а после того, изменив клятве жить в мире с великим князем московским, совершал набег за набегом на русские города и села.
— Разве Всевышний лишил нас памяти и мы забыли, как покарал он Улу-Мухаммеда за алчность и кровожадность его, — увещевал стоявших на стене казанцев мурза Камай. — Заживо сгнил клятвоотступник. Назидание Всемилостивейшего не стало для нас уроком мудрости: новые ханы, садясь на трон, клялись на Коране послам русского царя, что станут добрыми соседями, но проходили год или два — и снова огланы брали верх, тумены казанские неслись на земли русские. Рукой Аллаха отступники смирялись, но все повторялось. Для нас не было ничего святого: даже купцов русских мы грабили и убивали, святотатствуя безудержно. И Аллах воздает нам по достоинству нашему. Вспомните, правоверные, слова Суюн-Беким, когда Сафа-Тирей пировал, вернувшись из Балахны, которую разграбил и сжег: «Не радуйся, хан, ибо недолго продлятся у нас эта радость и веселье, но после твоей смерти обернутся они для оставшихся плачем и нескончаемой скорбью, поедят тела их псы безродные, отрадней тогда будет неродившимся и умершим, не будет уже после тебя царя в Казани, ибо искоренится вера наша в этом городе, и станет Казанью владеть русский правитель. Единственное спасение от этого — протянуть руку дружбы русскому царю…» Не послушал свою старшую жену, которая говорила устами Всемилостивейшего, разгневался на нее, и вот — русская рать, в пять раз больше нашей, под стенами города. Русь не та, что была в годы правления Булата-Темира и даже в ханство Улу-Мухаммеда. Неужели мы не можем этого понять?
Стрела, черная, впилась в землю у ног мурзы. У ног посла, державшего над головой белый стяг. Это произошло, когда на стену поднялся Чепкун. Он повелел:
— Смерть предавшим нас угодникам князя Ивана! — и еще добавил: — Смерть и тем, кто струсил в бою и сдался в плен! Пусть умрут от рук правоверных, чем от рук гяуров!
Вознес хвалу Аллаху и сеид Кул-Шериф, вставший справа от Чепкуна Очуева. Это стало знаком, после которого стрелы роем полетели со стен.
Русские ратники прикрыли щитами мурзу Камая и сопровождавших его, оставив на заклание более семи сотен привязанных к столбам и корчившихся на кольях.
Первые проклинали казанцев, вторые видели в смерти избавление от мук.
Совершенно не понимающий поведения осажденных и оттого гневающийся царь Иван Васильевич, в какой уже раз собрал совет бояр и воевод.
— Совесть моя чиста. Семь раз я унизительно молил басурман опамятоваться, увы, все тщетно! — сердито заговорил царь. — Теперь твердое мое решение: приступ!
Решение стоит похвалы, только не зря же сказывают: близок локоток, да не укусишь. Без проломов в стене мыслимо ли взять город, вот в чем вопрос? Ну, хорошо, башен можно с десяток срубить да подкатить их к стенам, завалив овраг, но башни хороши, когда в крепости мало защитников, а в городе только воинов добрых тридцать тысяч. С башен валом не повалишь, а ручейки, хотя и бесстрашные, казанцы перепрудят, не позволят перехлестнуться через стены.
Воеводы и бояре каждый свой совет подает, все вроде бы хороши, но сопряжены с великими жертвами. Не любо то царю Ивану Васильевичу. Ой не любо.
И вот свое слово сказал главный воевода князь Михаил Воротынский:
— Дозволь, государь? Свербит мыслишка в грешной моей голове: а не повторить ли подкоп, какой мы делали от Данровой башни? Возможно, даже — пару подкопов. И — на воздух стены.
— Откуда зелья столько возьмем? — возразил главный пушкарский воевода. — Пушкам, пищалям да рушницам едва хватает…
— Помолчи, боярин, — одернул Морозова царь. — Князь Михаил дело предлагает. А зелье? В Алатырь слать нужно за ним спешно, да из пушек перестать палить без нужды. Для острастки лишь.
Первый воевода Ертоула сроку для подкопа испросил две недели. Из оврага, что к турам ведет, — под Арские ворота, из рва, который меж туров, — под Ханские. Не только ночью можно копать, но и днем, вынося землю незаметно.
На том вроде бы и порешили, только тут весть с тура поступила: в городе неспокойно. Женщины и старики все на улицы высыпали, несмотря на ядра, дроб и стрелы, даже на стены лезут, особенно женщины. Одежды свои разрывая, умоляют ратников вложить сабли в ножны, пожалеть их, отцов и жен.
Иван Васильевич перво-наперво повелел прекратить всякую стрельбу по городу, а уж после того продолжил слушать гонца.
— Только не внимают ратники стенаниям жен и матерей своих. Они служителям магометанского бога больше верят, а тех тоже на улицах множество. Муллы кричат, что смерть в борьбе с неверными — святая смерть. Кто верх возьмет, сказать трудно.
Отпустив гонца, Иван Васильевич спросил бояр и воевод:
— Не обождать ли с подкопами?
— Нет, — не раздумывая, возразил Михаил Воротынский. — Упустим срок, дожди осенние зачастят. Если же не станет нужды в подкопах, завалить их — плевое дело. Лестницы тоже ладить нужно, не мешкая. Башни с сего же дня рубить.
Поддержали Воротынского Шереметев, князья Серебряный и Курбский. Царь отступил. Отслужив службу в государевой тафтяной[167] церкви, принялись каждый за свое
