Светало, почти как вчера, только все было теперь другое…
Жгучая обида застила глаза и душу Ивана Ивановича.
— Стой! Кто идет? — неожиданно для разжалованного комбата окликнул его караул внешнего оцепления гостиницы.
— Свои.
— Есть!
Слава Богу, его еще узнавали по голосу, и это польстило уязвленному самолюбию.
Дневальный в холле гостиницы отдал честь и начал было рапортовать о том, что все хорошо.
— Отставить! — не глядя, сказал ему бывший комбат и стал подниматься по широкой лестнице на второй этаж, в свой номер.
Пост дневального на втором этаже был освещен свечою, тот читал книгу. Увидев комбата без погон, дневальный был так ошарашен, что хотя и вытянулся в струнку, но забыл отдать ему честь.
Иван Иванович взял с тумбочки книгу, повернул ее к себе обложкой — 'Три мушкетера'. Он улыбнулся и пошел дальше. Проходя по длинному широкому коридору старинной гостиницы, Иван Иванович горько подумал о том, что вот уже ему даже не козыряют…
В его номере, располагавшемся рядом с номером Александры Александровны, было еще полутемно. Высокое венецианское окно номера тоже выходило на Северную бухту, а полуостекленная узкая дверь вела на балкон.
Он встал перед окном, вынул из кобуры наган, тяжелое, вытертое до стального блеска личное оружие. Оружие, которое ему почти не приходилось употреблять. Правда, когда прорывались через Мекензиевы горы, он, кажется, застрелил одного немца, но в темноте и в запале боя не понял, застрелил насмерть или только ранил. Наверное, ранил — немец повалился как-то косо и не сразу. Немца ранил, а себя сейчас убьет… Оказалось, что это не так просто, сразу не получилось даже взвести курок — большой палец тоже вдруг онемел, как и губа, хотя по нему никто и не бил.
Курок он все-таки взвел и вышел на балкон. 'Гадина, — подумал он о разжаловавшем его генерале, — и сколько таких гадин…' Ивану Ивановичу было особенно горько не из-за майорских погон, а потому, что его безнаказанно ткнули кулаком в лицо… Хотя, в общем, и из-за того и из-за другого… Что скажет он батальону?
Иван Иванович был человек от природы храбрый. Никогда — ни в детстве, ни в юности во время потасовок, ни в войну — он не бегал с поля боя. Конечно, много раз ему бывало страшно, но он всегда преодолевал свой страх, а сейчас не мог, сейчас страх охватил всю его душу, сжал ее неумолимо, и ему захотелось бежать и бежать от всех и всего на этом свете! В этом чудилось ему единственное избавление… убежать раз и навсегда!
Туман над бухтой расслаивался. Далеко на востоке большим розовым пятном поднималось солнце.
'Красиво, — подумал Иван Иванович, вдыхая свежий морской воздух, — ладно, перед смертью не надышишься'. — И он поднял наган к виску.
— Ва-ня-я! — вдруг раздался рядом с ним душераздирающий женский крик.
Рука Ивана Ивановича, державшая наган, автоматически опустилась, и он резко обернулся на крик.
Это с соседнего балкона закричала в голос Александра Александровна.
Наверное, за полчаса перед тем, как пришел в гостиницу Батя, она проснулась как от толчка, и ужас охватил ее с головы до пят, до мурашек по спине. Зачем-то одевшись по форме, она вышла на балкон и стала наблюдать рассвет. Она уже видела много рассветов в своей пока короткой жизни, но всякий раз каждый новый восход солнца наполнял ее душу новым восхищением. А через две-три минуты вышел на балкон Батя, и она увидела его приставившим наган к виску. Тут-то и закричала Александра, да так пронзительно громко, что ее услышали многие, в том числе и комбат, слава Богу!
Он машинально поставил наган на предохранитель и сунул его в кобуру. А Александра уже влетела к нему в номер: двери комбат не закрыл, чтобы ребятам было проще с его телом…
Комбат шагнул с балкона в номер и тут же получил две горячие пощечины. А потом еще две: по левой щеке, по правой, по левой, по правой… Александра Александровна знала, как выводить людей из ступора. Искры полетели из глаз комбата, а потом он расхохотался, и вместе с ним хохотала и целовала его Александра:
— Ты что, дурачок? Ты что, родненький?
Потом они уселись по-родственному на зеленый плюшевый диван, точно такой же, как в ее номере, и Александра Александровна велела ему, как маленькому:
— Рассказывай.
Он рассказал все вкратце, без оценок.
— Гадина, — сказала она о московском генерале, — какая гадина… гнида! И из-за него стреляться?! Да ни в жизнь! Подумаешь, четыре чина сбросил! Ты все равно еще будешь настоящим генералом. У тебя талант, и ты умеешь беречь людей! А звездочку мою перевинтим… большую поменяем на маленькую. Делов куча!
Накануне штурма Севастополя Домбровской было присвоено звание младшего лейтенанта.
— А комдив наш молодец, он тебе жизнь спас, а ты…
— Ладно, забыли, — остановил ее Иван Иванович тоном, не допускающим возражений, и она поняла, что он окончательно пришел в себя.
— Дневальный, расстарайся два чая и какую-нибудь еду, — выглянув в коридор, попросила Александра Александровна.
— А ничего, что ты у меня? — смущенно спросил Батя.
— Ничего. Ко мне не пристанет.
'Боже мой, какой он еще молоденький! — глядя на опустившего глаза Батю, подумала Александра. — Мы ровесники, а где он и где я? Боже мой, и если бы не подняло меня провидение… Кажется, в ту минуту мне снился черный монах, во всяком случае, что-то черное, клубящееся, как смерч, вытягивающее душу…'
Солнечные лучи скользнули в окно и в раскрытую дверь балкона, радостно осветили комнату.
— Вот и новое утро, — сказала Александра, — скоро лето.
— Лето, — как эхо, отозвался Батя, но в голосе его не было радости.
В дверь постучали.
— Да, — властно сказал Батя.
Дверь приоткрылась, и вошел дневальный с большим металлическим подносом, оставшимся в гостинице, наверное, еще с довоенных времен. Поставив поднос на стол, дневальный начал ловко его «разгружать»: два фарфоровых чайничка со свежезаваренным чаем, два тонких стакана в мельхиоровых подстаканниках, килограммовая банка немецкой ветчины, предупредительно открытая, ваза с печеньем, белый хлеб, плошка с кусковым немецким сахаром и — о чудо — тонко нарезанный лимон, от запаха которого и от солнечного света стало так празднично, что даже Батя улыбнулся.
— Молодец! — похвалил он дневального.
— У нас и продуктики, и вилочки, и тарелочки, и чайнички, и все тебе на раз! Немчура-то все бросила, а жили здесь, видать, с удовольствием, — затараторил услужливый дневальный.
— Спасибо, — сказал Батя, — ну что, тебе нравятся 'Три мушкетера'?
— Так точно! — козырнул дневальный, его сонное плоское лицо осветилось живым светом, и он вышел из комнаты.
— Елки-палки, я уже и не помню, когда видела лимоны! А запах, обалдеть! — Александра была в восторге и стала такой хорошенькой, такой домашней, что Батя отвел глаза.
Ели и пили они с наслаждением.
— Стыдно мне, — сказал погодя Батя, — считай, один килограмм ветчины умял.
— Ничего, — засмеялась Сашенька, — это на нервной почве! В медицине все описано. — Ешь на здоровье, ты еще можешь вырасти! Тебе двадцать пять?
— Да, через два месяца.
— Ну вот, у тебя еще два месяца на рост. Мужчины растут до двадцати пяти. Пей чай. Хорошо парень
