понятное ей самой и, как правило, безошибочное. Мария хорошо помнила свою няньку бабу Клаву, которая, когда хотела оценить какого-то человека особенно высоко, говорила о нем ясный или ясная. Та же баба Клава, когда ее спросили об ординарце папа2 Сидоре Галушко, отозвалась о нем так: 'Сидор? Мутненький'. И Мария запомнила этого мутненького на всю жизнь. С тех пор она и стала делить людей на ясных и мутных.
Вчера после ужина в загородном доме армейского руководства Николь договорилась с моложавым адмиралом — начальником Морского училища — о том, что курсант Михаил Груненков будет отпущен в увольнение на сутки и к двум часам дня явится в отель «Ноай» к графине Мари Мерзловска.
— Этот малыш ее кузен, а она стесняется попросить вас сама. Русские здесь на чужбине. Они так роднятся — это понятно, — нашептала Николь адмиралу, отведя его в укромный уголок.
— Будет исполнено! — заверил ее адмирал. — Отель «Ноай», в два часа пополудни. А парня я знаю — хороший курсант. Русские вообще сообразительные и очень старательные.
— Я вас обожаю! — томно поблагодарила адмирала Николь. — Я вас обожаю! — И тут же пошла сообщить о договоренности Марии, которая поднялась в свою комнату накинуть что-нибудь теплое — в доме было довольно зябко, даже при горящем камине.
Путь от вокзала Сен-Шарль до отеля «Ноай» занял у Марии не более десяти минут. Она прошлась с удовольствием; день стоял ясный, безветренный, и в воздухе была разлита та бодрящая прохлада, что всегда веселит душу, но на этот раз, увы, она не развеселила Марию. Ночью Мария просыпалась два раза, а потом подолгу, может быть, по часу, не могла заснуть; в голову лезли мысли о том, что она, наверное, старая, а Михаил слишком молодой, что он произвел на нее хотя и радостное, но смутное впечатление, что… Много чего обрывочного, тревожного, не свойственного ей до сих пор приходило в голову. За последние месяцы она так вымоталась на своей фирме, нервы ее были так напряжены, что она оказалась на грани срыва и стала, что называется, сама не своя.
Подходя к гостинице, она увидела на другой стороне улицы яркую вывеску «Bistro» и вспомнила, что словцо это внесли во французский обиход русские казаки, которые, въехав в Париж в 1814 году, обычно поторапливали владельцев маленьких ресторанчиков: 'Быстро! Быстро!'. Отсюда и родилось Bistro. 'Пожалуй, зайду на чашечку кофе', — решила Мария и провела там время до начала второго.
Разумеется, Николь постаралась заказать для нее лучший номер: большая гостиная, большая спальня с огромной кроватью, на которой могло бы улечься вповалку, как минимум, человек десять; маленький, но очень уютный кабинет с вольтеровским креслом; сверкающая зеркалами громадная ванная комната, отделанная розоватым мрамором. Конечно же, все ее дорожные вещи в целости и сохранности доставлены заранее из армейского загородного дома. На высоких окнах белый тюль занавесей и тяжелые кремовые портьеры из лионского бархата; в гостиной толстый персидский ковер тех же кремовых, а точнее, персиковых тонов. Все это было бы прекрасно, если бы Мария, подойдя к окну в гостиной и отведя рукой тяжелую портьеру, вдруг ошеломляюще остро не почувствовала спрессованный запах пыли, запахи десятков чужих людей со всеми их кремами, духами, обувью, костюмами, выкуренными трубками, папиросами и прочая, и прочая… У нее запершило в горле, она чихнула несколько раз подряд, а когда подошла к зеркалу в ванной комнате, то увидела, что лицо ее покраснело, нос распух, глаза слезятся… Такое случилось с ней впервые (слово «аллергия» тогда еще не было в бытовом ходу, хотя люди уже давно знали и сенную лихорадку, и крапивницу, и отек Квинке).
Через двадцать семь минут в гостиницу должен был явиться Михаил. Ей хотелось бежать из этой гостиницы немедля или хотя бы позвонить портье и сказать, что она никого не принимает, уехала в Париж, умерла… Но она не решилась… Без трех минут два позвонил портье и сказал:
— Графиня, к вам пришли. Разрешите провести?
— Да. И, пожалуйста, закажите бутылку красного, сыр, кофе и обязательно хороших шоколадных конфет, самых лучших!
— Будет исполнено, мадам! — бойко отвечал портье и положил трубку так быстро, что она не успела одернуть его и сказать свое обычное 'мадемуазель'.
Все. Отступать некуда. Мария еще раз кинулась к зеркалу и с отвращением взглянула на свое распухшее лицо: 'Какой кошмар!'. А тем временем в дверь номера уже стучали.
— Войдите.
— Мадам, курсант марсельской школы подводного плавания Михаил Груненков по вашему приказанию явился! — взял под козырек у открывшейся двери худой юноша в матросской форме. У двери было полутемно, и Мария даже лица его не разглядела и опять съела «мадам», не поправила на 'мадемуазель'.
— Проходите, Михаил. — Она промокнула нос платком. — Ради Бога, не обращайте на меня внимание. Какая-то внезапная простуда или Бог знает что, — сказала она по-русски и тут же чихнула. — Простите! Садитесь-ка подальше от меня, вон в то кресло.
Юноша прошел через большую гостиную и послушно сел.
Возникла неловкая пауза. Пауза была нестерпима для Марии. Хорошо, что в эту минуту в дверь постучал официант и, приоткрыв ее, попросил разрешения вкатить тележку с закусками.
— Прикажете накрывать, мадам?
И опять она проглотила «мадам», только кивнула официанту в знак согласия.
Тот проворно накрыл стол, расставил на нем бокалы, чашки для кофе, кофейник, сливки, вазу с конфетами, откупорил бутылку вина, налил на донышко одного из бокалов и протянул его Марии.
— Нет, нет! — И Мария указала кивком головы на гостя: дескать, пусть он дегустирует.
Официант поднес бокал Михаилу.
— Что вы?! — отшатнулся тот. — Я не употребляю.
Официант поставил бокал на стол и попросил разрешения удалиться. После его ухода опять возникла пауза.
— Ну как вам в школе? — наконец спросила Мария.
— Хорошо. Кормят хорошо.
— А что-то по вам не видно, — пытаясь овладеть собой, вставила первую живую фразу Мария.
— Так точно. Не видно. Двенадцать часов в сутки занятия, два часа самоподготовка, час личное время, а еще час уходит на завтраки, обеды и ужины.
— У нас в Морском корпусе было помягче, побольше свободного времени.
— Ну то корпус, а это училище! — горделиво сказал Михаил, и она отметила, как заострился у него нос, как выпирает кадык на тонкой шее, как потускнели запомнившиеся ей сияющими его глаза. Во всем его облике была какая-то машинная заданность. Она не представляла, что ее мечта вдруг воплотится в такого робкого солдафончика.
'Старая идиотка, — подумала о себе Мария, — на что ты рассчитывала? А тут еще этот внезапный насморк и резь в глазах. Старая идиотка, пойди посмотрись в зеркало'.
— Простите! — Мария направилась в ванную комнату. Лицо показалось ей ужасным, даже почудилось, что все зеркала в ванной стали кривыми. Хотя на самом деле все было не так уж страшно: нос, конечно, распух, глаза воспалились, но и только… Она хотела бы спрятаться здесь, в ванной, но пересилила себя и возвратилась к гостю. На нее вдруг нашла такая апатия, что все стало безразлично. И себя, и гостя она видела теперь как-то отстраненно, словно взирала откуда-то сверху. 'Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело', — мелькнула в памяти строка из Тютчева. Это было странное чувство, никогда прежде она не испытывала ничего подобного.
Мария догадалась посадить Михаила в кресло на свету, а сама села против света так, чтобы он не видел ее лица в подробностях.
— Вы не пьете вина?
— Никак нет! Не употребляю. — Произнося это, он подобрался, вытянулся всем телом и едва не приподнялся с места, чтобы отдать ей честь.
— А кофе?
— Как скажете.
— Давайте выпьем кофе. Присаживайтесь за стол. — И она опять усадила его на свету, а сама села за дальний торец стола, спиной к окну.
Михаил послушно пересел, и, когда он делал те несколько шагов от кресла к стулу, она еще раз
