– Затем. Я ничего не делаю без причин. Если уж я занимаюсь тобой, то должна подумать обо всём. Когда женщина знает пристрастия мужчины, в том числе к сигарам, когда мужчина знает, что нравится женщине, они хорошо вооружены друг против друга.
– Тут-то они и начинают драться, – заключила Жильберта с лукавым видом.
– То есть как это драться? – тётя Алисия с недоуменным видом взглянула на Жильберту. – А-а, – протянула она. – Ничего не скажешь, богатая мысль… Пойдём, психолог, я напишу тебе записку для Генриетты от Бешоф…
Пока она писала, сидя за миниатюрным розоватым письменным столиком, Жильберта вдыхала аромат уюта и порядка, вновь с лишённым всякой зависти интересом разглядывала хорошо знакомые и вместе с тем таинственные предметы: на каминной полке Амур-стрелец, указывающий время, две фривольные картины на стене, кровать в форме раковины, покрытая мехом шиншиллы, чётки из маленьких хрупких жемчужин, Библия на ночном столике, две китайские вазы, удачно гармонирующие с мягким серым цветом шпалер…
– Ступай, малыш. Скоро я опять приглашу тебя. Не забудь взять у Виктора пирог для мамы и бабушки. Осторожно, не испорти мне причёску. Я обязательно буду смотреть на тебя из окна. Не смей шагать как гренадёр и не волочи ноги.
В мае месяце, когда в Париж вернулся Гастон Лашай, Жильберта могла похвастаться двумя новыми, прекрасно сшитыми платьями, лёгким пальто, а также новыми шляпками и туфлями. Она изменила причёску, спустив на лоб несколько завитков, – это сделало её банальной. Перед Гастоном она предстала в бело- голубом платье почти до пят. «Знаете, дядюшка, какая ширина у моей юбки: четыре метра двадцать пять сантиметров». Пояс из плотной шёлковой ткани с серебряной пряжкой подчёркивал её осиную талию, которой она не без основания гордилась. Но она машинально пыталась освободить свою красивую мускулистую шею, которой было тесно в воротнике на китовом усе, воротнике «на венецианский манер». Рукава и юбка парусом из полосатого бело-голубого шёлка слегка шуршали, и Жильберта кокетливо поддёргивала пышные рукава.
– Учёная обезьяна – вот ты кто, – сказал ей Лашай. – Ты мне гораздо больше нравилась в старом клетчатом платье. С этим воротником, который жмёт тебе шею, ты похожа на подавившуюся курицу. Посмотри на себя.
Обиженная Жильберта кинулась к зеркалу. Щека была раздута огромным леденцом, прибывшим из Ниццы стараниями Гастона.
– Чего только о вас не говорят, дядюшка, – сказала Жильберта, – но я никогда не слышала, что у вас хороший вкус по части туалетов.
Он с возмущением смерил взглядом эту новоявленную модницу и набросился на госпожу Альварес:
– Отличное воспитание. Примите мои поздравления.
Отказавшись от ромашки, Лашай удалился, и госпожа Альварес всплеснула руками.
– Что ты наделала, бедная моя Жижи!
– Да он сам нарывается, – сказала Жижи. – Должен же он понимать, что я всегда могу ему ответить.
Бабушка встряхнула её за плечи.
– Опомнись, несчастная! Боже мой, когда же ты наконец повзрослеешь? Ведь ты смертельно его оскорбила. Мы из сил выбиваемся, чего мы только не делаем, чтобы…
– Для чего, бабушка?
– Для того, чтобы ты выглядела как можно лучше, чтобы подчеркнуть твои достоинства…
– Но кому это нужно, бабушка? Признайся, что для такого старого друга, как дядюшка, из кожи вон лезть необязательно.
Госпожа Альварес ни в чём не призналась. Не призналась и в том, как потрясло её появление на следующий день жизнерадостного Гастона Лашая в светлом костюме.
– Надевай шляпку, Жижи! Я повезу тебя ужинать.
– Куда? – воскликнула Жижи.
– В «Резервуар», в Версаль.
– Ура, ура, ура! – запела Жильберта и крикнула, повернувшись к кухне: – Бабушка, я ужинаю в Версале с дядюшкой.
Госпожа Альварес ворвалась в комнату, даже не успев снять фартук из сатина в цветочек, и мягкой своей ручкой остановила Гастона и Жижи.
– Нет, Гастон, – просто сказала она.
– Как это нет?
– О! Бабушка, – захныкала Жижи. Госпожа Альварес была непреклонна.
– Побудь немного у себя в комнате, Жижи, мне надо поговорить наедине с господином Лашаем.
Она проводила взглядом Жижи, закрыла за ней дверь и, возвращаясь к Гастону, спокойно встретила его свирепый взгляд.
– Что это значит, тётушка? Почему вдруг сегодня вы так ко мне переменились?
– Присядьте, Гастон, сделайте одолжение, я так устала, – сказала госпожа Альварес. – Ох, бедные мои ноги…
Она вздохнула, помолчала в ожидании, не проявит ли гость интерес к её немощам, и, не дождавшись, развязала свой фартук с нагрудником, под которым оказалось чёрное платье с большой камеей на груди. Она указала Лашаю на стул, а сама тяжело опустилась в кресло, провела рукой по своим чёрным с
