Потом, когда Дмитрий Иванович умер, Скобелев мог вполне оценить мудрую скупость своего опекуна. Ему досталось громадное имение и капиталы, о существовании которых он даже и не предполагал.
-К крайнему удивлению своему, я богатым человеком оказался...
Потом Скобелев с летами изменился. В нем не осталось вовсе мотовства, но там, где была нужда, он раздавал пособия щедрой рукой... 'Просящему дай' действительно он усвоил себе этот принцип вполне и следовал ему всю свою жизнь. Его обманывали, обирали - он никогда не преследовал виновных в этом... Раз лакей утаил 'три тысячи', данных ему на сохранение.
-Куда ты дел деньги?
-Потерял.
-Ну и дурак!
-Как же вы оставляете это? - говорили ему. - Ведь, очевидно, он украл их.
-А если действительно потерял, тогда ему каково будет?
В другой раз один из людей, которым Скобелев доверял, вынул бриллианты из его шпаги и продал их в Константинополе... Хотели было дать делу ход, как вдруг узнает об этом Скобелев.
-Бросьте... И ни слова об этом.
-Помилуйте... Как же бросить...
-Страм!..
-Так нужно хоть бриллианты выкупить. Ведь сабля жалованная!
-Забудьте о них. Как будто ничего не случилось...
При встрече с виновным он не сказал ему ни слова...
Только перестал подавать ему руку... Даже не прогнал его.
-Я его оставил при себе ради его брата...
Потом этот брат, которого за отчаянную храбрость и находчивый ум любил Скобелев, еще ужаснее отблагодарил генерала за доброту и великодушие, внеся в его жизнь самую печальную страницу, и заставил его еще недоверчивее относиться к людям...
XI
Доступность Скобелева была изумительна. Нужно помнить, что оп принадлежал военной среде, среде, где дисциплина доходит до суровости, где отношения слагаются совершенно иначе, чем у нас. Тем не менее каждый от прапорщика до генерала чувствовал себя с ним совершенно свободно... Скобелев был хороший диалектик и обладал массой сведений, он любил спорить и никогда не избегал споров. В этом отношении все равно - вольноопределяющийся, поручик, ординарец или другой молодой офицер-раз поднимался какой- нибудь вопрос, всякий был волен отстаивать свои убеждения всеми способами и мерами. Тут генерал становился на равную ногу. Споры иногда затягивались очень долго, случалось до утра, и ничем иным нельзя было более разозлить Михаила Дмитриевича, как фразой:
-Да что ж... Я по дисциплине не смею возражать вам!
-Какая дисциплина! Теперь не служба... Обыкновенно недостаток знаний и скудоумие прикрывается в таких случаях дисциплиной...
Он терпеть не мог людей, которые безусловно с ним соглашались...
-Ничего-то своего нет. Что ему скажешь-то для него и свято. Это зеркала какие-то.
-Как зеркала?
-А так... Кто в него смотрится, тот в нем и отражается...
Еще больше оскорблялся он, если это согласие являлось результатом холопства...
-Могу ли я с вами не соглашаться, - заметил раз какой-то майор. - Вы генерал-лейтенант!
-Ну так что ж?
-Вы меня можете под арест.
-Вот потому-то на вас и ездят, что у вас не хватает смелости даже на это...
-...У нас всякого оседлать можно, - говорил Скобелев. - Да еще как оседлать. Сесть на него и ноги свесить... Поэтому что своего за душой ничего, мотается во все стороны... Добродушие или дряблость, не разберешь. По-моему, дряблость... Из какой-то мокрой и слизкой тряпки все сделаны. Все пассивно, косно... По инерции как-то - толкнешь - идут, остановишь - стоят...
Больше всего он ненавидел льстецов. Господа, желавшие таким путем войти к нему в милость, очень ошибались...
-Неужели они меня считают таким дураком? - волновался он. - Ведь это просто грубо... Разве я сам себя не знаю, что ж это он вздумал мне же да меня самого разъяснять... И не краснея... Так без мыла и лезет...
Зато прямоту, иногда даже доходящую до дерзости, он очень любил.
Ординарцы в этом случае не стеснялись...
-Вы всегда капризничаете и без толку придираетесь!..-отрезал ему раз молоденький ординарец.
-То есть как же это?
-Да вот, как беременная баба...
-А вам, кажись, рано бы беременных баб-то привычки знать...
Молодой, полный жизни - он иногда просто шалил как юноша...
-Ну чего вы, ваше превосходительство, распрыгались... зазорно...-заметил ему адъютант. - Ведь вы генерал...
Потом он стал куда серьезнее. Особенно после Ахалтекинской экспедиции. Но когда я его встречал во время русско-турецкой войны, он умел с юношами быть юношей и Едва ли не более веселым, шумным, чем они. Он умел понимать шутку и первый смеялся ей. Даже остроумные выходки на его счет нравились ему. Совсем не было и следа тупоумного богдыханства, которое примечалось в различных китайских идолах того времени... 'Здесь все товарищи', - говорил он за столом - и, действительно, чувствовался во всем дух близкого боевого товарищества, что-то задушевное, искреннее, совсем чуждое низкопоклонства и стеснений... К нему иногда являлись старые товарищи, остановившиеся на лестнице производства на каком-нибудь штабс - капитанстве...
-Он с нами встречался, точно вчера была наша последняя пирушка... Я было вытянул руки по швам... А он: 'Ну, здравствуй * * *...' и опять на ты...
Разумеется, все это-до службы. Во время службы редко кто бывал требовательнее его. А строже нельзя было быть... В этом случае глубоко ошибались те, которые воображали, что короткость с генералом допускает ту же бесцеремонность и на службе. Тут он иногда становился жесток. Своим - он не прощал служебных упущений... Где дело касалось солдат, боя-тут не было извинений, милости никогда... Мак-Гахан, с которым он был очень дружен, раз было сунулся во время боя с каким-то замечанием к нему...
-Молчать!.. Уезжайте прочь от меня! - крикнул он ему.
Полковник английской службы Гавелок, корреспондент, кажется, 'Таймса', при занятии Зеленых гор 28 октября, сунулся было с указанием на какой-то овраг.
-Казак!-крикнул Скобелев.
Казак подъехал.
-Убери полковника прочь отсюда... Неугодно ли вам отправиться обратно в Брестовец? - обратился он к Гавелоку по-алглийски.
Скобелева обвиняли в том, что он заискивал в корреспондентах, что этим только и объясняются те похвалы, которые они расточали ему.
Я уже говорил выше о том, какая эта низкая и глупая клевета.
Он понимал права печати и признавал их. Он относился к прессе не с пренебрежением залитого золотом болвана, а с уважением образованного человека. Он давал все объяснения, какие считал возможным, разрешал корреспондентам быть на его боевых позициях. Они разом входили в товарищескую среду, окружавшую его. Знание пяти иностранных языков позволяло ему входить в теснейшие отношения с английскими, французскими, немецкими, итальянскими корреспондентами, и те, таким образом, могли лучше и ближе узнавать его, но я, ссылаясь на всех бывших около Скобелева свидетельствую, что перед нами там
