Маркс против русской революции

том, что они совершили измену, «игнорируя или отрицая основную истину социализма, изложенную еще в «Коммунистическом Манифесте», что рабочие не имеют отечества» [155]. Называя этот двусмысленный тезис «Манифеста» основной истиной социализма , Ленин входил в противоречие с практическими условиями пропаганды социализма в России — объяснить этот тезис русским рабочим и крестьянам было бы невозможно, этот тезис приходилось «прятать».

Более того, Ленин называет «основной истиной социализма» совершенно неверное положение, навеянное утопическим представлением о народах и нациях, принятом на ранних этапах Просвещения. Постулат «Коммунистического манифеста» — «пролетарии не имеют отечества» — представляет пролетариат как некий лишенный этничности глобальный избранный народ . Что этот постулат неверен, история показывала раз за разом, начиная с франко-прусской войны и до сего дня. Более того, и во времена написания «Манифеста» пролетариат Англии не мог «не иметь отечества», поскольку эксплуатировал пролетариев Индии и других колоний. Есть основания допустить, что в «Манифесте» имеются в виду «пролетарии всех цивилизованных  стран», а вовсе не всяких.

Сейчас, когда об этой проблеме заходит спор в кругу марксистов, большинство соглашаются с тем, что этот постулат неверен в приложении к реальным  пролетариям, но речь, мол, идет о «модели пролетария», созданной Марксом и Энгельсом. Модель эта полезна, надо только не забывать, что речь идет именно о модели. Такой подход не годится. Если в модель вводится заведомо неверный элемент, которым нельзя пренебречь, то модель становится неадекватной и приводит к неверным выводам. В данном же случае речь идет о ключевом элементе модели («основной истине социализма»).

К тому же хорошо известно, что смелые (или заведомо неверные) допущения, вводимые в модель, забываются  почти моментально. Поэтому автор модели обязан предусмотреть блокирующие механизмы, запрещающие  применение модели без сознательного учета этих исходных допущений. Никаких оговорок и тем более автоматически действующих сигналов тревоги в «Манифест» Марксом и Энгельсом введено не было. Это — недопустимый дефект модели, тем более создаваемой как идеологический инструмент. Положение осложняется еще и тем, что попытки произвести «раскопки смыслов» марксизма с целью обозначить границы применимости его моделей многими марксистами рассматривались и рассматриваются как святотатство, так что мало у кого возникает желание с этим связываться.

Надо сказать, что следуя необходимости остаться в лоне марксизма, Ленин был вынужден делать утверждения не просто неверные и не просто антироссийские, но и противные русской культуре. Это проявляется в его поддержке «прогрессивных буржуазных войн». Он пишет: «Прежние войны, на которые нам указывают, были «продолжением политики» многолетних национальных движений буржуазии, движений против чужого, инонационального гнета и против абсолютизма (турецкого и русского). Никакого иного вопроса, кроме вопроса о предпочтительности успеха той или иной буржуазии, тогда и быть не могло: к войнам подобного типа марксисты могли заранее звать  народы, разжигая  национальную ненависть, как звал Маркс в 1848 г. и позже к войне с Россией, как разжигал Энгельс в 1859 году национальную ненависть немцев к их угнетателям, Наполеону III и к русскому царизму» [74, с. 226].

Тут мы имеем яркий образец пропаганды буржуазного национализма  как антипода пролетарского интернационализма  — со ссылкой на Маркса и Энгельса. Но ведь русская культура отвергала буржуазный национализм! Не разжигал русский просвещенный слой национальной ненависти  к французам в 1805-1812 годах, не разжигал Лев Толстой национальной ненависти к англичанам в «Севастопольских рассказах», не разжигали в России национальной ненависти к туркам в 1877 г. — и даже к немцам в 1914 г. Когда группа виднейших немецких ученых в 1914 г. издала совершенно русофобский и антифранцузский манифест, российский министр просвещения поставил вопрос об исключении из числа почетных членов Императорской Академии наук конкретно поставивших свои подписи немецких ученых (Нернста, Планка и др.). Французы их из своей Академии исключили моментально, а русские академики решили этого не делать. Зачем, мол, разжигать национальную ненависть. Немцы есть немцы, им иначе нельзя, а нам-то зачем так поступать! И царь не стал настаивать на исключении.

И ведь всего через пять лет сам же Ленин принимал меры к тому, чтобы в советско-польской войне не возникало национальной ненависти. В мае 1920 г. он пишет в Секретариат ЦК РКП(б): «Предлагаю директиву: все статьи о Польше и польской войне просматривать ответственным редакторам под их личной ответственностью. Не пересаливать, т.е. не впадать в шовинизм, всегда выделять панов и капиталистов от рабочих и крестьян Польши» [156, с. 193].[40]

Ленин продолжает свою мысль в оправдание Маркса: «Нельзя быть марксистом, не питая глубочайшего уважения к великим буржуазным революционерам, которые имели всемирно-историческое право говорить от имени буржуазных «отечеств», поднимавших десятки миллионов новых наций к цивилизованной жизни в борьбе с феодализмом» [там же].

Но ведь на глазах у Ленина происходила именно великая буржуазная революция в России, программа которой и предполагала поднять «десятки миллионов к цивилизованной жизни в борьбе с феодализмом». Где же уважение к этим революционерам — Милюкову и Савинкову, Корнилову и Колчаку, Керенскому и Аксельроду? Почему им отказано в праве «говорить от имени буржуазных отечеств»? Потому что это революция в России, а не во Франции? Или потому, что Ленин уже не марксист?  

Глава 22. Конфликт с марксизмом и лозунг поражения своего правительства в войне

Самой трудной задачей для Ленина в 1914-1915 гг. было найти приемлемую формулу разрыва с социал-шовинизмом марксистов II Интернационала. Проблема определения позиции партии большевиков в условиях мировой войны вставала впервые. И тут главный конфликт возникал уже вовсе не из-за «измены» марксистов, которые в каждой стране решили поддержать свои национальные буржуазные правительства в большой «войне народов».

Большевики оказались в зоне столкновения двух уровней массового сознания самого русского народа — его чаяний  (коллективного бессознательного) и расхожих мнений , настроений момента. Пойти против чаяний — значит потерпеть стратегическое поражение, оскорбить возбужденные настроения — значит потерпеть поражение тактическое, которое в быстротекущей обстановке может стать непоправимым.

Ленин верно понял народные чаяния и сделал радикальный и небывалый выбор — принял установку на поражение своего правительства в империалистической войне  и на превращение войны империалистической в войну гражданскую . Дело тут не только в интуиции, а и в наличии достаточных признаков для надежного прогнозирования хода событий. Крестьянство России не одобрило войну, тем более что вся тяжесть издержек и потерь от войны легла именно на крестьянство русских областей. Государство входило в войну в состоянии общего кризиса и сплотить общество патриотическим проектом не могло. Раскол с течением времени мог только углубляться, и шансы монархического режима «выйти живым» из этого кризиса были очень невелики.

Режим попал в порочный круг: для ведения войны он был вынужден поставить под ружье огромную армию — 15 миллионов крестьян и рабочих. В эту армию пришло и получило оружие поколение, которое подростками пережило большие и малые «кровавые воскресенья» 1905-1907 гг. Обговорив в армии все свои проблемы и организовавшись, это поколение неминуемо повернуло бы оружие против «белой кости», поддержав начавшуюся «молекулярную» гражданскую войну в тылу. Это в те годы всем было очевидно, и все обдумывали свой выбор в грядущем столкновении.

Предвидение Ленина осуществилось — война империалистическая превратилась в гражданскую сама собой, без всякого «заговора». М.М. Пришвин записал в дневнике 21 мая 1917 г.: «По городам и селам успех имеет только проповедь захвата внутри страны и вместе с тем отказ от захвата чужих земель. Первое дает народу землю, второе дает мир и возвращение работников. Все это очень понятно: в начале войны народ