с двадцать пять — от конца до конца, и в двух ярусах, то есть пятьсот метров квадратных, да чердак еще, да подполье… Освящая такие сооружения, я поначалу то и дело попадал в безнадежность — хожу, хожу себе, кроплю и кроплю и вдруг заплутаю: кругом двери, лестницы, как на корабле, — куда идти? Тут — корова, там — теленок, это — овцы, это… это — козел-гад… Толкаешься во все стороны среди цыплят, поросят и кошек, пока людей не найдешь… Потом уж я без провожатых за такое дело не брался: не ровен час забредешь в самую глыбь, а хозяева тем временем подопьют и про тебя позабудут…
Вот в такой избе угостились мы крепким, душистым чаем: женщина, она только что родом здешняя, а так ведь — с младых лет москвичка, стало быть, научилась понимать в чаепитии толк и заваривала по- московски. А потом пошли к старой черемухе у дороги. Там стоял обыкновенный столбик в человеческий рост, какие используются для сооружения оград и заборов. У вершины его был красиво вырезан православный крест, под которым в специальном углублении помещалась завернутая в непромокаемую пленку картонная иконочка святителя Николая, архиепископа города Миры, что в Ликии.
— Часовня точно посвящалась Николаю чудотворцу?
— Да, я хоть и маленькая была, но хорошо помню икону Николы-зимнего и лампадку, правда, лампадка в мои годы уже не светила. А потом все куда-то исчезло, но часовня долго-долго еще стояла, пока не сожгли… Только валуны от фундамента и сохранились…
Действительно: четыре краеугольных камни лежали на своих основоположных местах.
Прочитав подходящие для сего случая молитвы, я окропил памятный знак святою водой, и мы отправились к зерносушилке, где, как выяснилось, в прежние времена располагалось кладбище. Здесь редко где встретишь могилу старше шестидесятых годов, когда очередная атака на позиции российских крестьян, проходившая под знаменем 'неперспективности деревень' завершилась полной победой. И вместе с разоренными деревеньками пошли под бульдозер или в огонь недорушенные во время предыдущих баталий часовни, храмы, с ними заодно — и погосты. Теперь все эти угодья без следа сгинули в обширнейших полевых пространствах, зарастающих непролазным кустарником, ветви которого, а по здешнему — вицы, пригодны для плетения хороших корзин. Но это теперь, после очередной, обескураживающей своей молниеносностью, битвы под стягом 'нерентабельности коллективных хозяйств', а тогда колхозы еще существовали, и разные, необходимые для крестьянского дела сооружения, тоже. Вот мы и направились к зерносушилке — надобно было освятить крест, напоминавший о тех, кто смиренно покоился под ногами.
Потом вернулись в деревню и освящали столбик на месте другой часовенки — в честь Казанской иконы Божией Матери. Наконец, добрались до колодца, осквернявшегося то кошкой, то крысами, то воронами.
— А отчего они, — спрашиваю, — с такою охотою туда прыгают?
— Племянник мой сбрасывает… Он немножко — того, — и постучала указательным пальцем по виску: — нынче и в армию его не взяли… Никого из нашей деревни не взяли… Трое призывников, и ни один не сгодился, — разговаривала она отрывисто и торопливо. — Из отцовского поколения — все мужчины деревни ушли на войну… Из моего поколения — все парни служили в армии… Некоторые даже — на флоте… А теперь мы уже не дадим защитников Родине… Остались одни дураки… Таких и за трактор посадить нельзя, не то что доверить оружие… А кого они нарожают?.. Если нарожают, конечно… Говорю брату: батюшка приедет, хоть сына-то окрестил бы… Он чуть ли не с кулаками на меня набросился… Хотя столбики и крест сам делал… За водку, правда… Но креститься, говорит, и за водку не буду… И сына не дал крестить… Николину часовню, между прочим, брат и спалил… Когда пришли столбик вкапывать, думала, хоть какие-то чувства в нем зашевелятся… А он — словно колода бездушная… Вообще-то у нас все некрещеные… Разве что старушка одна… Да и я крестилась совсем недавно… В Москве…
Спросил, кто она по профессии: где ж, думаю, можно разговаривать таким диковинным образом?
— Начальник смены на телеграфе… А до этого много лет проработала телеграфисткой- телефонисткой, — и без перехода начала рассказывать о плане восстановления часовен: где раздобыть лес, тес, кровельное железо, у кого заказать иконы…
Я уже не успевал принимать телеграммы и потому решился переключить аппарат:
— У нас на сегодня еще какие-нибудь планы есть?
— Освятить дом… Пообедать… А потом шофер отвезет вас…
— Он хоть дождется?
— Конечно… Сосед… Дальний родственник… В кинопрокате работает… Машину ему на весь день дали…
И пошли мы освящать ее хоромину: это был пятый подряд молебен — язык у меня стал заплетаться. Бродили, бродили — по комнатам, коридорам, чуланам, кладовкам, закутам, клетушкам и опустевшим хлевам, торопыга то подталкивала меня с одной лестницы на другую, то забегала вперед, чтобы отворить дверь, счет которым давно потерялся.
— И последнее, — объявила она: — сеновал…
Перед нами открылось пространство таких необъятных размеров, что я сразу заглянул в ковшик — хватит ли святой водицы для окропления. Перехватив мой взгляд, она молниеносно телеграфировала:
— У меня есть… Крещенская… Сейчас принесу… Только стойте на месте… Не уходите никуда, — и убежала.
Это был старинный северный сеновал с широченными воротами для взвоза — наклонного помоста, по которому лошадь могла взвезти сюда — на второй этаж — телегу или же сани. Здесь гужевой транспорт и разворачивался.
Наполнив ковшик, я обошел с кропилом выметенный сеновал — лишь в одном уголке лежал клочок пересохшей травы, кошенной, вероятно, еще родителями хозяйки:
— Стадион: для футбола, может, и маловат, а волейбольная площадка — как раз поместится, и зрителям места хватит.
— Когда-то здесь и взаправду был стадион, — улыбнулась она: — Отец летом на косилке работал, приносил зайчат — мааленьких… Мы с братом выкармливали их, — мне показалось, что она стала говорить спокойнее и мягче, — к зиме они вырастали и устраивали гонки: по стенам, потолку — ну, по кровле… Дом был крыт еловыми досками, вот они по этим доскам — снизу, изнутри — и носились… Ушками вниз… Смешно… Жили они свободно — могли и во двор выскакивать, но зимой далеко не бегали… Так, по огороду: весь снег перебаламутят — и опять в дом… А весной — уходили… Сначала на день-на два, а потом — навсегда… Летом пойдешь в лес по грибы или по ягоды, встретишь зайчишку какого-нибудь: он замрет и уставится на тебя… А ты думаешь: может, это твой выкормыш?.. Они ведь почти ручными становились — даже погладить себя иногда разрешали… Скотина к ним относилась нормально… Собачка у нас была — спокойная такая: вообще внимания не обращала… Кошка только… Спит где-нибудь, а они носятся да и налетят на нее… Случайно или нарочно — не знаю… Кошка заорет — и за ними, да разве угонишься?.. С зайчатами этими все детство прошло: и мое, и братнино… А теперь вот не всегда поздороваться снизойдет… Особенно после того, как я окрестилась и стала в церковь ходить… Если бы еще только он… Мы с вами целый день по деревне да вокруг нее шастаем… Хотя бы одного человека заметили?.. То-то и оно: все попрятались… Креста боятся… И дома — в Москве — у меня то же самое: никто в церковь не ходит… Беда!.. Что я должна сделать, чтобы помочь им, чтобы спасти?.. Батюшка, который меня крестил, говорит, что Господь нынче дал каждой русской семье, ну — фамилии, роду, по одному верующему… Это, говорит, как после кораблекрушения: бултыхаются люди в океане небольшими такими… кучками… Батюшка как-то покрасивее говорил, но я слово забыла… И вдруг одному из каждой кучки дается лодка… И все могут спастись — места хватит… Он протягивает им руки… Но они отворачиваются и знай себе плюхают ладошками по волнам: мол, сами выплывем… Вот так батюшка говорит… А вы что на это скажете?..
Я сказал, что батюшка, пожалуй, прав.
— Но тогда человек, который в лодке, ну, который уверовал, будет держать ответ за них на Страшном Суде?.. Понятно, что прежде всего спросится с тех, кто отказался спасаться… Но если этот, в лодке, работу свою будет делать неважно?.. Как вы полагаете?..
Я полагал, что ответ, пожалуй, держать придется.
— А у меня ничего не получается… Бьюсь, бьюсь — никакого толку…
— Да не терзайтесь, — говорю, — все идет нормально, и в свой срок с Божьей помощью то, что должно получиться, получится.
