пришли, так и ушли, завтра будет день, а карты всегда в кармане…
Но встречаются и истинно «экономные», артисты! Имея восемьсот в заначке, они будут наигранно визжать и выть, проклинать чуть ли не два часа себя же за то, что неразумно расходовали какую-то трешку. Они могут ходить в старой линялой телогрейке, полурваной шапке и брюках с латками, являясь при этом самыми богатыми людьми в зоне, о чем всем, естественно, известно. Они не так жадны, как может показаться, но им нравится играть такую роль, и с годами они забывают, что это всего лишь роль.
Настоящему катале приходится очень часто и долго сидеть в камерах, ибо это их крест. Едва приехав в зону, он сразу бросается в игру, и буквально через семь — десять дней его знают все, кто хоть чуточку интересуется лагерным движением. Катала спешит, ему надо успеть наиграть денег на время отсидки в БУРе, куда его еще не посадили, но обязательно посадят через месяц или два. Там, где что-то знают двое, знает и «кум»: скрыть, кто ты есть на деле, в лагере невозможно. Их стараются быстро отловить, не обязательно за игрой, и запрятать на шесть месяцев под замок. Братва, конечно, его не забудет и там… Как и он потом братву…
Как это ни странно прозвучит, но честность, благородство и порядочность среди настоящих арестантов и воров ценится много выше денег и золота, и это не просто слова. Вор — это не какой-нибудь современный «крутой», не имеющий ничего, кроме дури и денег, силы и наглости. Вор — совесть арестантского мира, он не просто третейский судья в разборках, но человек, чье слово дороже денег и кого уважают по наитию, а не из-за страха либо тяжести авторитета. Таких было мало раньше, мало сейчас, но именно на таких ворах — и это мало кому известно — держится и держалась десятилетиями воровская идея. Они из того же теста, что и все люди, а человечество еще ничего не изменило в вечных ценностях. Да, они не станут работать и служить где бы то ни было, они живут воровством, но они и платят за это жизнью, бесценной и единственной! Не заметить этого невозможно. Картёжники всегда близки к ворам и живут одной с ними жизнью, но не все из них становятся ворами, не все…
Санька Липкин, тридцатишестилетний свердловчанин, умудрился отпыхтеть на строгом режиме почти двадцать лет. Он почти не был на свободе. Сев в четырнадцать, Санька четырежды освобождался, но, получив через несколько дней свои кровные пять — семь, снова отправлялся на зону.
Милиция давно наловчилась прятать таких, как он, и, надумай вдруг Санька завязать по-настоящему, ему бы никто и ни за что не поверил, и через три — пять месяцев он все равно бы получил срок. Если не за надзор, так за «изнасилование», если не за наркотики, так за «разврат».
Старые урки отлично понимали «систему» и потому обычно сразу «терялись», не прописываясь и не получая вшивого паспорта. И чудо! В этом случае они пробывали на свободе гораздо дольше тех, кто сразу шел в РОВД, как порядочный человек. Таковы причуды прошлой да и нынешней жизни.
С Санькой давно боялись играть. Он играл во все мыслимые и немыслимые игры и даже в «кто дальше плюнет», как шутят арестанты. Это был виртуоз и артист в полном смысле слова. Никто, даже зануды и жлобы, тем не менее не обижались на него и с легким сердцем платили свои проигранные денежки. Настолько он умел ублажить партнера и интеллигентно преподать ему урок мастерства.
Отсидев последние шесть месяцев в БУРе, Санька всячески лавировал и не попадался. Оперативники сходили с ума, но сажать его внаглую, причем сразу в БУР, а не в ШИЗО, да еще ни за что, было чересчур даже для ментов. Сажать же сперва в ШИЗО, как и полагалось, они не хотели по той простой причине, что за пятнадцать суток Санька успевал обыграть там двадцать — тридцать человек. Четыре стены, делать нечего, и все поступающие и поступающие люди. Играй — не хочу!
«Настоящая сволочь! — жаловались на Саньку оперативники своему непосредственному начальнику, заму по POP. — Специально не пьет, из бригады никуда не уходит, подкупил всех мастеров и прапорщиков, вежлив!..»
Да, всё, что можно было схватить в зоне, Санька схватил. Санчасть, шеф биржи и вольные мастера стояли за него горой. Он мог все! Должники получали посылки с дефицитом из Москвы и Питера, богатые родители из более близких мест нет-нет подвозили стройматериалы и мебель, цветные телевизоры и вещи. Всё крутилось и вертелось, бригада, где «висел» Санька, не думала о чае и куреве и ела от пуза. Проценты выработки всегда были на уровне. Если бы не страх, начальник колонии давно бы использовал его и сам, но он знал, что такая связь рано или поздно всплывет и тогда его неизбежно сожрут свои, те, кто давно метит на место хозяина.
В ту ночь Санька пошел играть во второй отряд к известному картежнику дяде Коле Пушинке. Выставив атас, он спокойно уселся на шконку и достал карты.
Старый тэрсист дядя Коля Днепровский решил в очередной раз попытать счастья и позвал Саньку в гости, посидеть… Это была отнюдь не первая его попытка обыграть Саньку, две предыдущие закончились полным фиаско.
«Теперь я легкий, как пушинка!» — шутя и с горечью сказал он после второго раза, и ему сразу приклеили очередную кличку — дядя Коля Пушинка.
Подыграв по низам денежек, он снова решил взять реванш. Самолюбие старого картежника никак не давало ему покоя. Дяде Коле исполнилось пятьдесят шесть лет, и его можно было понять…
В полчетвертого утра, когда Санька имел уже четырнадцать партий по двадцать пять рублей, в секцию галопом влетел атасник и крикнул: «Менты! Несутся прямо сюда, сдали, видать!»
Санька мгновенно собрал карты, завернул их в полотенце, на котором играли, и что есть силы швырнул в дальний угол под шконку, метров за девять от себя.
«Ну всё! Устряпался на шесть месяцев, идиот! Раз бегут, значит, „сдали“, факт!» — Десяток мыслей промелькнуло в Санькиной голове, он вылетел в коридор и на секунду замешкался. Куда?!
В бараке было всего четыре секции, но одна из самых маленьких принадлежала обиженным, лагерным «девочкам». Они жили там отдельной республикой, и по законам лагеря мужики имели право только разговаривать с ними и «общаться», ничего более.
Внезапная мысль осенила Саньку, но он внутренне содрогнулся от нее… «А, куда выведет, — подумал он, — выхода так и так нет». Рванув на себя дверь, Санька вбежал в «девичью», мгновенно отыскал в полумраке свободную койку и, сбросив тапки, нырнул под одеяло.
Два прапорщика и ДПНК уже протопали по коридору и ворвались в секцию, где всего две минуты назад играл Санька.
«Да, значит, в натуре сдали, и сдали в цвет! Случайностей у ментов не бывает…» — Санька понял, что его уже ничего не спасет, только зря опозорится с этой чертовой «девичьей»… А он уже сбросил куртку и брюки и остался в спортивном трико.
«Вот бес, разделся и лег в „петушиную“ койку!» — злился он на себя, предчувствуя, что его меры ничего не дадут. Когда надо, менты переворачивают все вверх дном, невзирая на время, а выход из барака всегда перекрыт…
«Может, успею выскочить? Они, видно, в тех секциях. Пока то да се… Скажу, заходил „даму“ позвать, ну и попался…» — Санька снова вскочил и начал в лихорадочной спешке одеваться, поглядывая на спящих «дам». Как раз в этот момент в коридоре снова послышался топот. Дверь распахнулась.
ДПНК с фонариком в руках шагал первым, он светил в проходы между шконками и нет-нет смотрел на бирки, висевшие на каждой кровати…
Заметив стоящего человека, он присветил на него и изумленно воскликнул:
— Ли-и-пкин?! А ты что здесь делаешь, дорогой?! Ты почему здесь и куда это на ночь собрался? — Дежурный никак не мог сообразить, что к чему, а Санька почти прикусил губу от досады. По голосу и вопросам дежурного он моментально понял, что дал страшного маху. «Господи! Они же случайно нырнули с обходом, случайно! Никакой „сдачи“! Теперь сто процентов посадят за то, что находился в чужом отряде ночью! Какой я бык, что же делать?!»
Выхода, казалось, не было, но Санька решил играть до конца.
— А вы с понтом не знаете, что я здесь делаю… — обиженно промычал он и, скорчив рожу, опустил голову вниз. — В уборную иду, куда ещё…
— Я тебя спрашиваю, как ты вообще здесь оказался, а не про уборную! — повысил голос ДПНК, так ничего и не поняв.
— Да всё уже, всё!.. Отыгрался я, начальник, радуйтесь! Вы давно жаждали загнать меня в «петушатник», что, нет? Ну вот я и на месте, дома!.. — Санька снова опустил голову и замолчал, как настоящий «обиженный». «Скушает лапшу или нет?»
