голову.
Лейтенант добежал до отделения Антона. Целью его появления была проверка: какой ущерб понесла его рота от пулеметного обстрела и мин, а больше он хотел своим присутствием, голосом, командами подбодрить солдат.
– Стреляйте, стреляйте! – настойчиво повторял он. – Действуйте, не спите. Пуля если не попала, а только просвистела у немца над головой – и то сделала свое дело. Они тоже люди, им тоже страшно. Пусть думают: эта мимо, а следующая – в лоб. И вот у них уже руки дрожат, прицелы сбиваются…
– Так где они, куда стрелять-то? Я сколько гляжу – ни хрена разглядеть не могу. Где они там закопались?
Это был голос Апасова. Его голова торчала из окопчика рядом с пилоткой Добрякова.
Командир роты забрался к ним в окоп, прикрыл голову в каске лопаткой, оставив только узкую щель для глаз между нею и верхним краем бруствера. Он был опытный фронтовик, знал – если пуля ударит в каску, она может ее пробить. А пробить толстую сталь саперной лопатки – такое случается крайне редко, от лопаты пуля рикошетирует.
– Глядите сюда, сейчас я вам объясню. Видите, подъем к вершине – рыжий, травяной. А потом земля чернее. Это начало пашни, там наверху вспаханное поле. А окопчики немцев как раз на границе травяного склона и вспаханной земли. Ты не видишь, потому что смотришь повыше, на самый гребень. А ты пониже смотри, где чернота начинается.
– Я и пониже смотрю, все равно ни черта не видать…
– Так не дурни ж они, чтоб себя на погляд выставить. Они замаскированы, у них там и бурьян, и сети с травой натянуты. А в цейсовский бинокль все видно. Комбат мне давал глянуть. Двенадцатикратный. Даже каски видать, пулеметы на сошках. Дымки от них…
Резко, оглушающе ударил выстрел. Это Шатохин, исполняя приказание командира роты, пальнул из своей винтовки.
– Есть один! – вскричал Апасов.
– Неужто правда? – не поверил Добряков.
– Вон, по склону катится, разве не видишь?
– Брехать ты горазд! – сердито констатировал Добряков. – Катится… Гляди лучше, как бы твоя голова не покатилась…
Повторив еще раз: вести винтовочный обстрел немецких позиций, командир роты побежал назад, на свой командный пункт.
Загремели выстрелы, сливаясь иногда по два, по три вместе. Русская трехлинейная винтовка проста, надежна, стреляет и ржавая, и в грязи, но при выстреле рвется из рук, отдача в плечо сильна, неплотно прижал приклад – наверняка вспухнет синяк. Минут пять стрельба была частой, потом стала пореже; в ушах у всех звенело, плечи уже ныли от толчков приклада. Да и как-то не вдохновляло стрелять просто в пространство, без видимого эффекта. Только Шатохин стрелял без устали, методично, сначала пристально всматриваясь в даль, прицеливаясь – как будто в самом деле отсюда, за четыреста метров, что-то четко видел и мог поразить цель.
Оступаясь, торопясь, боясь попасть под случайную пулю, по «козьей тропке» вдоль расположения роты пробежал мальчишка-солдат, волоча тяжело нагруженный мешок с пачками патронов в промасленной бумаге; пятнадцать штук в пачке и каждая перевязана суровой ниткой. В руки бойцам он бросал по две-три пачки, предлагая взять больше, – патронов, видать, было в избытке. А на Дону, вспомнил Антон, год назад, когда отступали к Сталинграду, только и было слышно: патроны беречь, зря не тратить, стрелять только по видимым целям…
Ближе к полудню еще раз появился командир роты – возбужденный, спешащий, похоже, малость хвативший водки или спирта. Радостно объявил, что на подходе «катюши», опоздали из-за того, что где-то немцы разбомбили речной мост. Что-то готовится, еще полчаса, час – и все будет готово. И тогда команда – и вперед!
Но опять получилось не так.
43
«Катюши» давно не были на фронте новостью ни для противника, ни для своих. Первые залпы они сделали еще летом 41-го года в боях, с немцами, стремившимися к Москве. Но Антон, хотя на войне, казалось, он видел уже все, «катюши», однако, не видел ни разу. «Катюши» были великой тайной, о них ходили легенды, и мало что было известно достоверно. Знали только, что этого особого устройства рельсы, укрепление на платформе грузовой автомашины «ЗИС-5», имеющей грузоподъемность в три тонны. С этих рельсов запускаются ракеты, похожие на сигары длиной в человеческий рост. Ракеты начинены горючей смесью или сильнейшей взрывчаткой, их выпускают за один раз в большом количестве, они падают на большой площади – и все на ней сгорает дотла, уничтожается взрывами. Немцев охватывает ужас только от одного известия, что на фронте у русских появились «катюши» и могут произвести свой сокрушительный залп. Те же, кто испытал на себе действие ракет, которыми они стреляют, и чудом уцелел – сходят с ума. «Катюшами» управляют особые люди, они смертники, под шоферскими сидениями у них спрятаны ящики с тротилом, а с каждого ракетчика взятка клятва и подписка – взорвать машину и себя, если будет грозить окружение и плен. Противник ни за что не должен узнать, как устроены «катюши», особенно их снаряды. Ни одни из тех, кто ими управляет, знает из устройство, секреты, не должен попасть к немцам на допрос. «Катюши» не стоят долго не месте, все время перемещаются, чтобы их не могли засечь наблюдатели противника, разбомбить с воздуха или уничтожить своей артиллерией. Сделав по врагу залп, они сейчас же уезжают с этого места и через несколько минут уже в десятке километров.
Вот такие рассказы ходили среди фронтовиков.
Должно быть, было правдой, что «катюши» не стоят долго на позициях; прибыв на них, командиры сейчас же вычисляют данные для пуска ракет, производят пуск и «смываются», пока не последовало ответных действий.
Солдаты за насыпью не услышали никаких команд, никаких предупреждений; гораздо раньше, чем их ждали, чем они могли прозвучать, за селом раздался оглушительный рев, пронизанный свистом и шипением; встала, поднялась гигантская туча дыма и пыли. Над головами солдат в небе протянулись огненно-дымные параллельные трассы, гудящие, словно туго натянутые струны фантастического контрабаса, а возвышенность, которую предстояло штурмовать, загрохотала, как огромный барабан, по которому стали бить сразу десятками колотушек. Полыхнул красный, цвета доменных печей, огонь, стал возникать там и тут, во множестве мест, шириться, сливаться в общее бушующее пламя, ползти по гребню, по склонам – будто из недр земли наружу хлынула раскаленная вулканическая лава; взметнулся дым зловещего, черного цвета, выглядевший, как порождение каких-то сверхъестественных сил. Все вместе являло собою картину ада, распахнувшего свои врата. Даже знающих, что силы, творящие этот ад, не враждебны, напротив, они в помощь и потому пусть бушуют еще яростней и злей, – зрелище адской кухни приводило в состояние немоты и оцепенения.
Столбняк длился недолго, а затем в окопах солдат послышались крики. Они катились в справой стороны, в них были восторг, ликование. Закричали, завопили и возле Антона:
– Пошли, пошли!.. Штрафники пошли! Штрафники пошли!..
Шатохин схватил винтовку, царапая башмаками по крутому откосу, осыпая комья земли, полез из окопа наверх.
Глянув вправо, на тот край, где находились штрафники, Антон увидел, как густая серо-зеленая человеческая масса, точно селевой поток, перетекает через насыпь, скатывается, сваливается, стекает с нее вниз, на луговину, а передние уже несутся к холму, вытягиваясь в клин, в острие. Наверное, этот клин, это острие составляли те майоры и полковники, о которых говорил ночью хмельной, закусивший помидором парень, – кому же еще были так нужны их ордена и погоны…
Антон не заметил и не мог вспомнить потом, как он и его бойцы, покинув окопы, скатились на луг, как рванулись отчаянно вперед, все что-то исступленно крича, в таком беге, каким никто еще никогда в жизни не бегал. Себя Антон осознал, стал видеть и понимать окружающее уже возле самой возвышенности. Там, наверху, куда стремился Антон и бойцы его взвода, тоже металось пламя и клубился желтый, рыжий, багровый и черный дым. В дыму торопливо, как будто даже торопливей, чем всегда, трещали немецкие пулеметы, из дыма навстречу летели снежные комочки трассирующих пуль, мелькали над головами, слева и
