совершенно ненормальное состояние. Почти перестал есть, началась бессонница. Ночами он метался на кровати, стонал, терзаемый своими мыслями, чувствами, открывшимися ему тайнами. Жена пыталась выяснить, что его мучит, но рассказать ей в подробностях он ничего не мог, потому что это стало бы рассказом о скрываемых преступлениях известных должностных лиц, о подлогах, кражах огромных государственных денег, о корыстном пользовании должностными положениями в обход законов и правил, обязательных для всех, о сваливании вины и улик на невинных, лишенных умения и возможностей защититься, себя оправдать. И Гузов только повторял жене единственное, что мог он ей сказать: «Наташа, что делается! Что делается! Здесь, в этой области, нет советской власти!»
Наивный, несведущий человек, проживший свои тридцать пять лет с розовыми очками на носу! Он думал, что то, что он увидел и узнал, творится только здесь, что область, куда его прислали, – это непохожий на всю остальную страну островок, полный тварей, шипящих, извивающихся змей, – в океане чистой, светлой, прозрачной воды…
Он понимал, что как журналист большой, влиятельной газеты, как коммунист, которому дороги принципы партии, законы государства, он должен, обязан что-то предпринять, дать ход полученной им информации. Совесть и роль, которая на него возложена газетой, требуют от него вмешаться в местные дела, разрушить сложившуюся обстановку, пойти войной на преступников, прячущихся за заборы из высоких слов, за свои партийные билеты, придать огласке их воровские дела, утвердившееся как норма жизни, взаимоотношений взяточничество, дружное, сплоченное преследование протестующих, не желающих быть попустителями и соучастниками беззаконий, рабски подчиняющимися молчальниками.
Но что сделать, как поступить? Почему все это цветет здесь таким пышным цветом? – задавал он себе вопрос. И отвечал: да потому, что о проделках местной знати не ведают наверху, в Москве, в ЦК!
Извечная, неискоренимая вера русского человека в царя-батюшку, который хорош, добр и светел, как ясное солнышко, а плохи только его слуги. Они его обманывают, царь-батюшка просто не знает, что делают в далекой провинции городничие и чиновники, всякие там Шпекины и Ляпкины-Тяпкины, а то бы вмиг навел порядки, всех плутов и обманщиков превратил в мокрое место.
Размышляя таким образом, Гузов пришел к твердому выводу, что ему надо написать обо всем прямо в ЦК.
Письмо его заняло страниц пятьдесят на машинке. Да еще такую же стопку составляли приложенные документы: проверенные им письма жалобщиков, копии разных резолюций, отписок чиновных лиц, лживых проверочных актов с лживыми выводами: все в полном порядке, все о'кей, финансовых документов, говорящих о совсем обратном, доказывающих изложенные в письме Гузова факты.
Дальнейшее ему представлялось так: по его сигналу в область из Москвы приедет ревизор или ревизоры, целая бригада, все полностью подтвердится, и все местные жулики и прохиндеи получат по заслугам. Одни полетят вверх тормашками со своих мест, от других останутся только перья да пух, а кое-кто узрит небо в клеточку.
Но произошло совсем иначе. Гузов не представлял, как поступают, что происходит с подобными сигналами. Посланное в ЦК письмо пришло назад, в руки тех, кого обличал Гузов. Он полагал, что их участь – быть обвиняемыми, а они оказались судьями – судьями Гузова и его поступка, его отчаянной, дерзкой попытки в одиночку избавить область от взяточников и казнокрадов. Гузова вызвали на бюро, в самую высшую инстанцию власти, существующую в области, и то, что там ему наговорили, то, что он в результате этого разговора увидел и понял, потрясло его еще больше, чем тогда, когда он узнавал, что за люди осуществляют в области верховную власть. Он увидел, что перед ним замкнутый круг, пушкинское: «но правды нет и выше», он всего-навсего смешной Дон-Кихот, который всегда и во всем потерпит только поражение и будет до бесчувствия избит, а журналистика, в силу, чистоту и благородство которой он так верил, это всего-навсего род проституции – и не более того. Журналиста держат, журналисту платят, а тот продается – пишет и делает то, что прикажут, что от него хотят, а начнет своевольничать – сунут в жернова и перемелют на муку.
С заседания бюро Гузов вышел шатающейся походкой. Он шел, не разбирая дороги, не видя и не понимая, куда бредет. Через полчаса он оказался на железнодорожной станции. Там по путям туда и сюда двигался пыхтящий паром маневровый паровозик. Гузов дождался, когда он двинулся в его сторону, шагнул на шпалы и бросился под паровоз. Машинист это видел и успел затормозить. Ругаясь, он и стрелочник вытащили Гузова из-под колес. Он не пострадал, только весь был в липком, черном мазуте и уже ничего не понимал, бормотал что-то бессвязное.
Его долго лечили в Москве, перепробовали на нем все применяющиеся в подобных случаях лекарства, но он оставался в одном и том же невменяемом состоянии: не узнавал жену, детей, не отвечал на вопросы, врачи не могли войти с ним в контакт. Приезжал самый лучший специалист в подобных заболеваниях, внимательно обследовал Гузова. Жене его после осмотра профессор сказал: ваш муж физически абсолютно здоров, все органы у него в полном порядке. Он проживет сто лет. Но – вот таким, каков он есть…
А спустя месяц его вылечили китайские врачи. Они приехали пропагандировать свой метод иглоукалывания и обучать ему советских медиков. Для демонстрации, что иглоукалывание обладает исключительной исцеляющей силой, они попросили подобрать им самых безнадежных больных. В их число включили Гузова. Китайский врач ввел ему через нос в полость черепа, в мозг тонкую иглу из бамбука. Потом Гузов заснул. Непрерывный сон продолжался пятнадцать суток. На шестнадцатый день Гузов зашевелился, открыл глаза, взгляд его был осмысленный; увидел сидящую у его постели жену, узнал ее, улыбнулся. Попросил пить, потом попросил еду. Врачи стали проверять его память, мышление. Оказалось, он помнит все, что знал и помнил до болезни. Даже то, что происходило, что с ним делали, о чем с ним пытались поговорить, когда он находился в «отключке». Только ему представлялось, что на кровати лежит кто-то другой, не он, а он бесплотно, невидимо, как дух, как призрак, присутствует возле…
– Просто сказка какая-то! – не поверил Антон.
– Говорю со слов самой Наташи, именно так она мне рассказывала.
Василий Васильевич взял со скамейки кружку с пивом, горло его, очевидно, после долгого повествования требовало влаги. Приложившись к кружке, он медленно втянул в себя ее содержимое. А потом, для полного завершения истории, случившейся с Гузовым, добавил еще несколько подробностей.
Хотя Гузов и выздоровел, пришел в норму, держать его в Москве, в штате союзной газеты, все же не стали. Видимо, боясь, как бы он не выкинул еще какой-нибудь подобный номер. Он вернулся назад, на родину, во взрастившую его газету, а в ней, видимо, из тех же опасливых соображений, прямо о них не говоря, облекая в заботу о здоровье, Гузову придумали вот эту, как бы весьма нужную и важную, работу: читать районные многотиражки, выставлять им оценки за то, что они пишут в своих статьях и заметках.
51
Через пару месяцев Василий Васильевич преподал Антону еще один урок; теперь он касался писательской профессии.
Антона послали в Москву по институтским делам. Институт хотя и действовал, учил студентов, но корпуса его были полуразрушены; их восстанавливали, в значительный мере – силами самих студентов; дефицитные материалы – краски, линолеум, оконное стекло – приходилось «выбивать» в Москве, через Министерство высшего образования, а чтобы их оттуда доставить – нередко посылали студентов. Никто не отказывался, напротив, соглашались с радостью, это был случай побывать на казенные деньги в столице, между хлопотами и беготней по делам сходить в какой-нибудь музей, в театр. Свой, местный, уже действовал, его восстановили раньше всех других учреждений культуры, но разве можно было сравнить его театральный коллектив с артистами столицы. Тогда на мхатовской сцене можно было увидеть Книппер- Чехову, Качалова, еще кое-кого из тех, кто создавал театр, был первыми его актерами. Пробившись в зрительный зал, если удавалось купить у входа с рук билетик на балкон, Антон, бездыханно следя за действием на сцене, всегда как о чем-то неправдоподобном думал, что вот эти голоса, что слышит он, вот эти выразительные позы, жесты, движения актеров, что он видит, – слышали, видели в свое время Чехов, Горький…
Василий Васильевич оказался в Москве тоже не по своей надобности, по делам пчеловодов. Он и Антон случайно встретились в людском потоке у входа в метро. Василий Васильевич направлялся обедать и потянул Антона с собой. Ехал он на другой конец Москвы, в район площади Восстания, в столовую при Доме литераторов. Там и вкуснее готовят, и обстановка приличная, и кого-нибудь из писателей увидим, – сказал
