убыстряло свой ход, срывая с календаря дни, недели, месяцы. Мгновенные кадры, случайные и неслучайные эпизоды, длинные, растянувшиеся истории нанизывались на невидимую нить, выстраивались цепочкой, сменяли друг друга… Прибавлялись годы, уже появилось серебро на висках, в прядях волос надо лбом. Антон долго не знал дороги в поликлинику, к докторам, потом все же пришлось ступить на эту дорожку. Однажды ради интереса, сравнения он подсчитал: еще недавно он навещал поликлинику раз пять-шесть в год, потом больше, а в последнюю пору сложилось так, что наносить визиты во врачебные кабинеты он стал по два, по три раза в месяц.
Женитьба, семейная жизнь Антона подтвердили только то, что слышал он много раз, да не верил, как часто не верят ходящим по устам мнениям, пока не попробуют что-нибудь на себе: женщина до замужества, в период знакомства, ухаживания, примерок друг к другу – совсем не то, что после, когда жизни и судьбы уже официально скреплены, и женщина, ставшая женой, матерью, под сенью и защитой законов о материнстве и младенчестве приобретает над мужчиной гораздо большую власть, чем он над нею, и в их союзе уже нет равноправия, он зависит теперь от того, умеет ли избранница разумно, тактично пользоваться своей возросшей властью, воздержаться от злоупотребления ею, не оскорблять и не принижать в мужчине его достоинства, чтобы союз их не дал трещину, не распался.
Жена Антона была из самой простой семьи с крестьянскими корнями, со множеством детей, которые никогда ни в чем не знали достатка. Отец до войны был возчиком на лошади или продуктовом магазине, избрав это ремесло, чтобы семье перепадало чуть больше, чем полагалось по нормам и карточкам. В войну его взяли на фронт нестроевым – опять же к лошадям, в обоз, и все четыре года семья билась за выживание без него. Когда в город вторглись немцы – пришлось бежать, как большинству горожан, все бросив, все потеряв. Скитались по селам, работали в колхозах за харчи. Натерпелись всяческих лишений. Вернувшись после изгнания оккупантов на старые места – ютились, как многие горожане, в подвалах, и опять голодали, терпели лишения. Когда Антон в первый раз увидел свою будущую жену, она ходила не в туфлях, туфель и вообще никакой сносной обуви у нее не было, а на стучащих деревяшках типа «сабо», что в быту у французских крестьян. Для появления на людях, выходов в кино, в городские сады у нее было всего одно приличное платье, сшитое из оконной шторы. А вместо пальто – ватная стеганка…
Первым ее трудом в шестнадцать лет, которым она зарабатывала на свою жизнь и в общий семейный котел, была работа прачкой в военном госпитале. Она стирала простыни и наволочки, кальсоны и нательные рубашки раненых. Сначала все это кипятилось в огромных котлах, а потом без всяких машин, что появились уже после войны, стирали руками, специальным едким мылом, убивающим заразу. Если капля мыльной воды случайно попадала в глаз – хотелось кричать от боли. Но прачкам, ценя их нелегкий труд, на который было мало охотников, давали особый продуктовый паек, солдатскую хлебную норму…
Антону казалось, он был убежден, что крестьянские семейные корни, испытанные лишения, закалка, которую они дают, залог того, что от жены он не услышит в стенах домах сетований и недовольства тем достатком, в котором они живут, который дает им его инженерская должность и ее работа скромного рядового плановика-экономиста. Жена не будет допекать его упреками, что далеко не все могут они себе позволить, сравнениями их быта с теми семьями, где лучше, богаче.
Но школа бедности, испытаний выпускает в жизнь учеников и учениц двух сортов: скромных в потребностях, довольствующихся доступным, благодарных судьбе, обстоятельствам, что не висит над головой тень голода и нищеты, без зависти смотрящих на других, кто более сытно ест и более модно одевается, и алчных – таких меньше, но они есть – кто, натерпевшись, вырвавшись из тисков нищеты, стремится воздать себе сверх всякой меры за пережитое, упущенное, чьи аппетиты не имеют границ и всегда остаются ненасытны.
Жена Антона уже давно была обеспечена всем, что требуется во всех случаях жизни, но, одевшись для похода в театр в хороший светлый или темный костюм, в белую блузку с брошью, без алмаза или сапфира, но изящную, привлекающую вниманию, надевая перед зеркалом черную шубу «под котик», она могла саркастически, обнажая свои затаенные, накопленные обиды, сказать:
– Хороша… жена инженера!
Слово «инженера» звучало в ее устах по меньшей мере как «жена первого секретаря обкома» или даже «Генерального секретаря».
Антон, уже изучивший все ее претензии, желания, аппетиты, предметы ее тайной зависти, не раздражаясь, не злясь, спокойно произносил:
– Ты не забывай, какая зарплата у инженеров.
Жена вспыхивала:
– При чем тут зарплата? Кто у нас на зарплату живет? Все как-то крутятся, устраиваются, находят какие-то пути! Если бы ты по-настоящему заботился о семье, если бы ты по-настоящему хотел, чтоб твоя жена выглядела не хуже, чем другие, ты бы нашел, как это сделать. Ты бы что-нибудь придумал!
– Что же именно?
– Не знаю что. Это твое дело, сам должен думать. Некоторые сверхурочную работу берут, расчеты на дом. За кого-то статьи пишут. Способов масса, надо только хотеть!
Это ее убийственное, уничтожающее Антона, стирающее его в порошок: «Если бы ты по-настоящему хотел…» – повторялось беспрерывно, в применении ко всем сторонам и деталям быта. Если бы Антон по- настоящему хотел – у них была бы не такая жалкая «хрущоба», в какой они живут, – да не живут, разве это жизнь, ютятся, мучаются, существуют, – а приличная квартира комнаты в четыре, чешской планировки, с просторным коридором, где можно расположить гардеробы с одеждой, книжные шкафы, не загромождать ими жилую площадь, с просторной кухней, где можно не толкаться друг о друга, где за стол можно посадить хоть двадцать человек гостей. Если бы Антон по-настоящему хотел – у них была бы хорошая дача возле леса или на берегу реки, какие строят сейчас: кирпичный дом в два, в три этажа, с водяным отоплением, камином, пригодный для проживания и зимой, в любые морозы, кода так приятно походить на лыжах по окрестным полям, с солярием на крыше, где можно загорать полностью обнаженным… Если бы Антон по- настоящему хотел и старался – у них была бы новая отличная автомашина, а не купленный с рук горбатый «запорожец», на котором просто стыдно, позорно ездить. Если бы Антон по-настоящему хотел, по- настоящему любил и уважал свою жену, по-настоящему понимал ее вкусы, желания – у нее была бы не шуба «под котик», а шуба из норки или каракульчи… Если бы Антон по-настоящему хотел, чтобы его семья жила на современном уровне, с современными удобствами, пользовалась тем, чем располагают другие люди, инженеры его уровня, даже ниже его по способностям, знаниям, всему прочему – он давно бы уже занимал совсем другие должности, не сидел бы в своей зашарпанной каморке, где не повернуться, а восседал бы в кабинете с десятком телефонов, смазливой секретаршей в «предбаннике» – ведь Антону не раз предлагали административные, руководящие посты, но он – как баран: нет, это не для меня, это не мое. Моя стезя – изобретательство, техническое творчество, поиск… Много они тебе дали – это твое творчество, твои поиски…
…Солнце полностью ушло из заброшенного парка. Последние его отблески соскользнули с верхушек деревьев.
Антон поднялся с пенька, выпрямился. Острая боль пронзила ногу от ступни до поясницы. Когда долго сидишь, а потом встанешь на ноги – всегда возникает такая режущая боль. Надо постоять, пошевелить мышцами, прежде чем делать первые шаги.
Но боль была не только в ноге, она сверлила всю левую половину груди, пробиралась под лопатку. Утром болело так же точно, но Антон подержал во рту таблетку валидола, помассировал грудь, плечо – и вроде боль ушла. А сейчас она возникла вновь и была гораздо острей. С каждым вздохом словно раскаленный осколок вонзался в сердце и поворачивался там зазубренными краями. Сотни иголок бежали по левой руке до самых кончиков пальцев. Ноги слабели, не могли держать тело, а воздуха не хватало, Антон втягивал его в себя усилиями легких, всей грудной клетки, а он словно бы не шел внутрь, останавливался у самого рта.
Холодный пот выступил у Антона на лбу; капли его, сливаясь, сползали на брови, ресницы, туманили и едко, солью, жгли глаза.
Такого с ним еще не бывало. Сердечников во время приступа обычно охватывает страх. Но страха Антон не чувствовал, и это был еще один нехороший признак, означавший, что на этот раз случай особый, серьезней, чем когда-либо прежде. Но что ж – он всегда хотел, чтобы было вот так: сразу, без долгих мук… Как было со многими его друзьями, сотоварищами на фронте: на полуслове, на половине движения,
