горизонт отодвинулся, открыв синюю даль. Обращенные к утренним лучам улицы наполнились светом.
Тэгрынэ повернула от гостиницы налево. Прошла возле здания окружного исполкома и остановилась. Почему так пустынно здесь?.. И вдруг до ее слуха донеслась музыка. Значит, проспала! Виновата десятичасовая разница во времени! Вчера уже к шести часам нестерпимо потянуло ко сну. Не было сил противиться неожиданно навалившейся дремоте, и Маша легла в постель. А проснувшись среди ночи, проворочалась до пяти утра, но потом снова забылась глубоким сном.
Мария заспешила вниз, туда, где глубоко и печально вздыхала музыка. В непривычной утренней тишине неожиданно громко стучали каблуки по бетонному тротуару. Этот звук напоминал по контрасту давнее, когда Маша Тэгрынэ шла по топкой тундре как раз в этом самом месте, чуть дальше двух высоких мачт старой радиостанции. Кочки были покрыты черными ягодами шикши, и подошвы торбасов чернели от ягодного сока. Чернели и губы и пальцы…
Теперь здесь все застроено, придавлено бетонными плитами. Ягоды больше не вырастут. Заполненные коричневой водой кочки ушли глубоко под толстые плиты.
А музыка становилась все громче, и сквозь тяжелые вздохи басов уже пробивалась мелодия печального марша. Какое, наверное, горе надо было испытать человеку, сочинившему такую музыку, ставшую выражением печали многих и многих людей! В ней так явственно слышно обыкновенное человеческое рыдание, плач по ушедшим сквозь облака… Вспомнилась мать. Когда она умерла, ее положили на голую землю — так хоронили чукчей всегда. На слегка припорошенной снегом земле лежало человеческое тело, бывшее живое тело. Маша хмурилась, сдерживая слезы, не в силах отвести глаза от плоско лежащих складок кожи, когда-то бывших тугими грудями, полными теплого материнского молока…
И вот сегодня она опять на похоронах. Похоронная процессия показалась на деревянном анадырском мосту через Казачку. Бедный мост! Сколько помнит его Мария Тэгрынэ, он всегда находился в плачевном состоянии. Строились новые дома, поднялись невиданные для Чукотки производственные корпуса, теперь строится птичник, где будет столько кур, сколько сидит кайр на птичьем базаре у мыса Дежнева, а древний мост через Казачку только время от времени чинят, латают и тут же разрушают, проезжая по нему на гусеничных транспортерах и тяжелых самосвалах.
Сейчас по мосту одна за другой следовали машины, украшенные зелеными ветвями и венками. Похоронный кортеж протянулся в длину настолько, что, когда головная машина, на которой стоял гроб с останками первого председателя ревкома Мандрикова, поравнялась уже со зданием окружного исполкома, конца людскому потоку еще не было видно, хвост процессии терялся где-то у старого здания педагогического училища. И опять, как вчера, будто по команде, умолк грохот над, причалами морского порта. Остановились краны и лебедки, заглушили двигатели плывшие по лиману катера и шхуны, замерли самые шумные в Анадыре механизмы, вбивающие сваи в вечную мерзлоту под фундаменты новых домов. Только музыка плакала над притихшим городом.
Две старушки чукчанки встали рядом с Машей. Они близоруко всматривались в процессию. Потом одна со вздохом произнесла:
— Наргынэн хорошо провожает — небо чистое, будто и не порог зимы.
— За народ люди пострадали, — значительно кивнула вторая и выжидательно посмотрела на Машу.
Маша тоже кивнула.
— Это правда, — сказала она по-чукотски.
— Так ты наша! — обрадованно произнесла старушка, стрельнув бойким взглядом по ее красным резиновым сапожкам и дорогой кофте. — Такая сейчас молодежь: посмотришь — и не отличишь, из яранги вышел человек или откуда с материка приехал.
— Меня-то уж трудно спутать с теми, кто родился на материке, — улыбнулась Маша, представив свое лицо, каким видела его каждое утро в зеркале. Широкое, скуластое, и вдобавок на щеке легкая татуировка, сделанная отцом, когда она только появилась на свет и еще не имела русского имени, а звалась просто Тэгрынэ.
Почему ее назвали так? Сколько помнила себя Маша, вокруг нее никто не метал гарпунов; главным оружием оленного человека были аркан и остро отточенный нож, с легким, тупым звуком вонзаемый в сердце поверженного оленя. А гарпун — оружие морское, разящее чудовищных зверей — моржей и китов, которых Маша видела только в тревожных снах, когда осенний ветер трепал замшевые полотнища яранги…
Раздумья эти оборвались так же внезапно, как и возникли, — похоронная процессия была совсем близко. Головная машина подъехала вплотную. Откинутые борта ее были обиты кумачом, и гроб терялся в алости траурного убранства.
Что-то кольнуло Машу в сердце. Вспомнились белые нетающие снежинки на мертвенно-бледных лицах, на широко распахнутых глазах. О чем они думали, эти русские, украинец, латыш, норвежец — далекие посланцы революции, ее верные рыцари? Как же иначе можно назвать их? Ведь они поехали сюда, в полную неведомость и в такую даль, которая просто пугала человека, жившего задолго до появления реактивных самолетов, быстроходных пассажирских лайнеров; путь из Владивостока до Анадыря тянулся тогда больше месяца…
За первой машиной двигались на розном расстоянии остальные одиннадцать. Рядом с каждой — почетный солдатский конвой. Молодые парни печатали шаг, отбивая ритм скорбной мелодии. Вздрагивали в такт на юных плечах карабины. Затем шли работники окружкома партии, окружного исполкома, комсомольцы, пограничники, просто жители Анадыря, среди которых было так много Машиных знакомых. Она их узнавала, они тоже ее видели, здоровались с ней вполголоса, и Маша с ними здоровалась, кивала головой…
Вон идет доктор Горелов, высокий, чуть растолстевший, получивший прозвище «летающий доктор», потому что заведует передвижным медицинским отрядом. Он с удивлением посмотрел на Машу, хотел что-то сказать, но только сделал рукой неопределенный жест.
А дальше с выражением упрека в глазах показалась давняя Машина подруга Катя Омрина из окружного исполкома. Она несла большой венок в паре с инструктором орготдела Семеном Нугэвэнтином, которого Маша помнила еще школьником, учеником Ново-Чаплинской лесной санаторной школы. Школа называлась лесной, а отстояла от ближайшего леса более чем на три тысячи километров. Катя позвала кивком головы, но Маша, уже давно намеревавшаяся присоединиться к траурной процессии, никак не могла улучить подходящий момент.
Она проводила глазами Катю и вдруг почувствовала на своем плече крепкую руку, которая потянула ее решительно в ряды. Это был Ходаков, секретарь окружного комитета партии. Маша помнила его еще шахтером в Беринговоком районе, не столь дальнем, сколько труднодоступном.
— Иди рядом, — сказал Ходаков. — И здравствуй. Завтра с утра жду в окружкоме.
Маша молча кивнула и глянула назад. Процессия все еще тянулась через мост, а передняя машина уже проезжала по площади Ленина, на которой стоял теперь другой памятник — большой, гранитный, на высоком пьедестале, напоминавшем обломок скалы с мыса Обсервации. За памятником высились, новые дома. И Маша опять подумала: «Может быть, где-нибудь в другом месте они показались бы обыкновенными — пятиэтажные, каменные, со всеми удобствами. Но здесь, на анадырской земле, поставить такой дом ничуть не легче, чем на луне». Дома стояли вольно, каждый словно самостоятельно выбирал себе место поудобнее, чтобы ветер не бил в окна и побольше досталось скупого северного солнца.
Траурные машины обогнули еще один памятник — бронзовый человек со знаменем олицетворял первый ревком Анадыря и сейчас смотрел на своих товарищей, медленно проезжающих мимо него к высокому берегу. Там, в береговой скале, для них была приготовлена другая братская могила, место теперь уже вечного упокоения зачинателей революции на Чукотке…
Музыка не давала думать ни о чем другом, кроме того, что происходило сейчас на высоком правом берегу Анадырского лимана. Мария Тэгрынэ взглянула на мыс Обсервации, и ей вдруг показалось, что левый берег приблизился. Впечатление было таким реальным, что она в тревоге оглянулась, ища Ходакова, но тот уже поднимался на специально построенную по этому случаю трибуну. И тут пришла догадка: оба берега высоки, человек, стоящий здесь, видит лишь небольшую часть водного пространства — остальная закрыта отвесным обрывом, отсюда и возникает такая аберрация — зрительная и мысленная. «Сдвинулись берега
