Для этого, — для прививки человеку целомудрия и развития, отмычки в нем таланта изобретения — я основал науку антропотехнику.[2]
Основатели новой цивилизации, работники коммунизма, борцы с капитализмом и со стихиями вселенной, объединяйтесь вместе, и перед борьбой, перед зноем великой страды — испейте из живого родника вечной силы и юности — целомудрия.
Иначе вы не победите!
Силою целомудрия перестройте и усильте сначала себя, чтобы перестроить затем мир»…
«Прощай, невеста и милый друг!
Пусть сократятся твои дороги по земле и душа наполнится легчайшим газом радости.
Не вовремя ты родилась. Для тебя время рождения никогда не придет.
Ты из членов того человечества, которое не рождается, а остается за краями материнской утробы.
Ты — тощее семя, которое не оплодотворяется и не разбухает человеком.
Нечаянно твое гиблое начальное семячко слепилось с другим таким же обреченным семячком — и вылепился человек, который не бывает, а если бывает, то слепит глаза людям чудом — и погибает без вести, как велюр, уткнувшись в гору. В черноте и великой немости стоят звезды на небе, как большие неморгающие очи, плачут светом и путь свой оставляют серебряным руном».
Иван слушал, не понимая. Сердце его шевелилось, и сам он шел странником по городам, по странам, по заросшим садами звездам, по томительном смертным пустыням.
Над городом, над полями, над деревнями, над всею преющей землей шла немая бездыханная ночь, как было спокон веков.
Далеко по земле ехал мужик Кондратий из Мармыжей в Суржу.
— Н-но, ошметок, тяни, не удручай — потягивай, не скучай! Ехал Кондратий пустыми ветряными полями и разговаривал:
— Мне нужен хлеб… А кто его даст? Намолотил, вон, три копны. Душа также надобна. Как ее изготовишь, когда неведомо творение?.. А люди живут, что? Пузо стерегут, да баб мнут… Нет тебе никакого направления, либо што чего… Нет тебе нигде ни дьявола!..
Тянулась тщедушная жизнь, как деревенские щи. Живешь-живешь, а жизнью все не налопаешься. Плохо жить без любви, как без мяса обедать.
Появилось в теле у Ивана Копчикова как бы жжение и чесотка, — сна нету, есть не охота. Жара в животе до горла. Хочется как бы пасть волку разорвать, либо яму руками выкопать в глубину до земного жара.
Иван уже знал, что в могиле тепло, а в глубоких землянках рыбаки живут и зимой у самого льда.
Бесится в тесном теле комками горячая крутая кровь, а работы подходящей нету. Думы все Иван передумал, дела произвел, хату отцу починил, плетни оправил, баклажаны сполол — все, как следует быть.
Сидит Иван вечерами и ночами на завалинке. Сверчки поют, в пруде басом кто-то не спеша попевает и попевает, как запертый бык.
Радость внутри сердца Ивана кто-то держит на тонкой веревочке и не пущает наружу.
А Иван совсем ошалел, Мартын же иногда давал ему направление.
— Тебе-б к бабе пора, — говорил Мартын Ипполитыч — сапожник сосед, мудрое в селе лицо, — а то мощой так и будешь.
И шел раз Иван по просеке в лесу.
Ночная муть налезла на всю землю. В воздухе было невидимо и запахло хлебной коркой.
И идут сзади вслед торопкие и легчайшие чьи-то ноги.
Иван обождал.
Подошла, не взглянула и прошла Наташа, суржинская незавидная девка.
И видел и не видел ее ранее Иван — не помнил. В голове, в волосах и в июле ее была какая-то милость и жалость. Голос ее должен быть ласковый и медленный. Скажет — и между словами пройдет дума, и эту думу слышишь, как слово.
И в Ивановом сердце сорвалась с веревочки радость и выплыла наружу слезами.
Наташа ушла, и Иван пошел.
На деревне — тишина. Из сердца Ивана повыползли тихие комарики — и точат, и жгут тело, и сна не дают.
Шли дни, как пряжу баба наматывала. Живешь, как на печке сидишь, и поглядываешь на бабу — длинен день, когда душа велика. Бесконечна жизнь, когда скорбь, как сор по просу, по душе разрастается.
Простоволосые ходили мужики. Чадом пошла по деревне некая болезнь. Тоскуют и скорбят, как парни в мобилизацию, все мужики.
Баб кличут уважительными именами:
— Феклуша, — дескать, — Варьюшка, Афросиньюшка, Аксинь Захаровна.
Благолепное наступило время.
Тихо ласкали по деревне люди друг друга, но от этих ласк не было ни детей, ни истомы, а только радость — и жарко работалось.
Посиживал Иван с Наташей и говорил ей, что от них по деревне мор любовный пошел: завелась у Ивана в июле от Наташи как бы блоха какая, выпрыгнула прочь и заразила всех мужиков и баб.
Здесь вошь любви, но она невидима. Пускай прыгает она по всему белому свету, и будет светопреставление.
Приезжал доктор из волости, освидетельствовал самых благородных мужиков и определил:
Пустынножительством стала земля. Свирепело и дулось жаром солнце, будто забеременело новым огнем неимоверной силы.
А по полям только шершавый терпеливый жухляк трепыхался, да змеи в горячем песке клали длинные пропадающие следы. Змея она не похожа ни на одного зверя, она сама по себе, немая и жуткая тварь. Змея не любит ничего, кроме солнца, песка и безлюдья.
Как в печке, сгорели посевы и с ними — жизнь. Тела мужиков обтощали, — даже худощавым плоскушкам еды не хватало.
Ни тучки, ни облака, ни ветра. Один белый огонь цельный день, а по ночам медленнотекучие оглядывающиеся звезды.
Были необходимы ветры, но воздух поредел от тишины.
И вот уже в августе трое суток то наступала, то отступала и дробилась зноем тяжкая туча. Разнесло ее во все небо.
— Не к добру, — говорили старики, — из такой не вода, а камни полетят.
Вышел в поле Иван и ждал. Но в поле ничего не оказалось. Птица, зверь и всякое насекомое исчезло и утаилось.
Насела туча, темнее подземных недр. Но ни капли, ни звука из нее.
Ждал до вечера Иван — не шелохнется туча. Всю ночь не спал, все слушал, как камни вниз полетят. Ничего не было, и утром так же стояла туча.
И только в полдень ослепила небо и землю сплошная белая молния, зажгла Суржу и травы и леса окрест. Вдарил такой гром, что люди попадали и завыли, и звери прибежали из леса к избам мужиков, а змеи торцом пошли в глубь нор и выпустили сразу весь яд свой.
И полетели вслед за молнией на землю глыбы льда и крушили все живое и раздробили в куски мертвое.
Упал Иван шибче льдины в лог и ткнулся в пещеру, где рыли песок в более благопристойное время.
