Коммунизм и фашизм: братья или враги

Сталина — это «бесшабашный анархо-меньшевистский взгляд». Нет, Троцкого еще нельзя «ставить на одну доску с меньшевиками». Пока. Но Сталин напоминает, что Троцкий вчера еще боролся «с большевизмом рука об руку с оппортунистами и меньшевиками»¹⁵². Так что не ему учить большевистскую гвардию. Сталин вопрошал зал: «существует ли ЦК, единогласные решения которого уважаются членами этого ЦК, или существует лишь сверхчеловек, стоящий над ЦК, сверхчеловек, которому законы не писаны… Нельзя проводить две дисциплины: одну для рабочих, а другую — для вельмож»¹⁵³. По Сталину Троцкий — не борец за демократию, а кандидат в сверхчеловеки, раскольник и нарушитель партийной дисциплины.

Не бюрократизация, а фракционность, раскольничество — главная опасность. Троцкий выводит фракционные споры из произвола партийного аппарата, который не позволяет разногласиям свободно разрешаться. Сталин возражает: «Это немарксистский подход, товарищи. Группировки у нас возникают и будут возникать потому, что мы имеем в стране наличие самых разнообразных форм хозяйства…» В стране есть и капитализм, и государственное хозяйство, в партии состоят представители разных социальных слоев. «Вот причины, если подойти к вопросу марксистски, причины, вытягивающие из партии известные элементы для создания группировок, которые мы должны иногда хирургическим путем обрезать, а иногда в порядке дискуссии рассасывать идейным путем»¹⁵⁴.

Сталинский взгляд на эту проблему был глубже и страшнее троцкистского. Партия, обладающая монополией на власть, подвергается давлению со стороны разных социальных групп. И она не должна поддаваться этому давлению. Она должна быть «монолитной организацией, высеченной из единого куска»¹⁵⁵, чтобы ликвидировать противоречия, существующие в обществе, и само общество превратить в коммунистический монолит. Проводниками чуждых влияний являются группировки. Разногласия, возникающие на почве любых идейных споров — это основа для растаскивания партии в разные стороны. Конечно, лучше товарищей убедить. Но если они упорствуют — хирургический путь, отсечение сначала от руководства, а потом и от партии.

Для большевиков этот сталинский подход был в диковинку. При Ленине они привыкли спорить. Ленин, который был остроумным полемистом и теоретически возвышался над своей «старой гвардией», создал в партии традицию споров, которые заканчивались его, Ленина, решением. Это позволяло ему лучше контролировать ситуацию, выяснять мотивы недовольства, давало возможность соратникам генерировать идеи. То, что не принимал Ленин, не принимали и партийные съезды. Партийное единство сохранялось. Но инакомыслящих не наказывали, они не боялись споров. Ленин был готов «топнуть ногой», в решающие моменты запретить группировки, но при дефиците преданных большевизму кадров он не разбрасывался ими.

Теперь, без Ленина, такого «верховного судьи» у партии не было. Зато в партию начался приток карьеристов, которые могли выполнять бюрократические функции и заменять идейных большевиков. Подчинение становилось большей добродетелью, чем генерирование идей. Новые идеи могли стать источником долгосрочных разногласий — вожди не могли убедить друг друга и не считали, что кто-то имеет право на последнее слово. «Воля партии», выраженная съездами и конференциями, была фальсифицирована аппаратом, и поэтому заставляла оппозиционеров подчиняться только формально, не убеждая их. В этих условиях требовался иной партийный режим. Вместо многообразия мнений в рамках большевистской доктрины — монолит.

Для руководящей работы не годятся творческие люди, которые привыкли спорить, для кого обновление идей — стиль жизни. Победа Троцкого в 1923 г. означала бы сохранение ленинского режима в партии хотя бы потому, что он был склонен к обновлению идей и любил полемику. Но эти порядки в партии не соответствовали характеру бюрократического режима, который создали большевики в стране. Ленинский режим был неустойчив из-за противоречия между режимом в партии и в стране. Сталин с его стремлением к организованности и монолитности придавал системе должную органичность. Но привыкшие к дискуссиям с Лениным большевики не признавали право Сталина менять режим, они понимали полезность дискуссий, в то время как генсек понимал их опасность для диктатуры в новых условиях. Понимал он и опасность лично для себя, потому что его сила (как и сила компартии, как и предполагавшаяся сила коммунизма) была в централизованной организации, а не в полемических упражнениях.

При этом сила Сталина была в монолитности его мировоззрения. «Гениальность» Ленина предполагала однозначность его догматов. Будучи большевиками, оппозиционеры тоже признавали эту гениальность. И Сталин задавал вечным спорщикам убийственный вопрос: «почему Преображенский не только в период Брестского мира, но и впоследствии, в период профдискуссии, оказался в лагере противников гениальнейшего Ленина? Случайно ли все это? Нет ли тут некоторой закономерности?» Преображенский с места крикнул: «Своим умом пытался работать». Ах, так. Сталинский ответ полон сарказма: «Это очень похвально, Преображенский, что вы своим умом хотели работать. Но глядите, что получается: по брестскому вопросу работали вы своим умом, и промахнулись; потом при дискуссии о профсоюзах опять работали своим умом и опять промахнулись; теперь я не знаю, своим ли вы умом работаете, или чужим, но ведь опять промахнулись будто»¹⁵⁶. Смех в зале. Партийные делегаты смеялись над Преображенским, который работал своим умом, а не умом вождей. И поделом. Потому что большевики-оппозиционеры всегда по завершении дискуссии признавали правоту Ленина, даже в тех случаях, когда не были в ней уверены.

В первой половине 20-х гг. Сталин еще не планировал уничтожать участников партийных группировок, но уже пришел к выводу о неисправимости их лидеров. Раз поведение оппозиционеров закономерно, на них уже нельзя положиться, и они должны быть отсечены от руководства и трудоустроены где-то в среднем звене управления, как спецы. А партийное руководство должно состоять из тех, кто подчиняется быстро согласовываемым решениям. «Руководящее ядро» должно быть монолитным. Это был сталинский новый курс.

Социализм в одной стране?

В мае 1924 г. Сталин выпустил брошюру «Об основах ленинизма», в которой утверждал: «Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно, — для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран»¹⁵⁷. Но вскоре, обратив внимание на ленинские слова в статье

«О кооперации», Сталин понял, что можно выступить с более смелым взглядом на социализм, чем даже Троцкий, и при этом по-прежнему заниматься хозяйственной организационной работой, а не рискованными революционными действиями в Западной Европе. В декабре 1924 г., под аккомпанемент очередного обстрела Троцкого коммунистическими теоретиками, Сталин выпустил работу «Октябрьская революция и тактика русских коммунистов», в которой утверждал, что еще до падения империализма в мире возникнут «очаги социализма»¹⁵⁸. Цитируя Ленина, Сталин и Бухарин утверждали, что в СССР можно построить социализм, даже если развитые страны не станут социалистическими. Но только во время апрельской конференции 1925 г. эта идею примет большинство ЦК.

«Критики сталинской доктрины явно и неявно изображались как робкие, слабохарактерные люди, с подозрительностью относящиеся к русскому народу, не верящие в его способности и в силу его духа»,¹⁵⁹ — считает историк Э.Карр. Троцкого и его сторонников тревожило, что «осажденная крепость», которую представлял из себя СССР в окружении капиталистических стран, сохранялась на многие годы. Именно она должна была стать основой социализма. Такой социализм неизбежно был бы искажен дополнительной авторитарностью «осажденной крепости», пронизан культурным наследием царской России. И главное — сохранялось технологическое превосходство империализма и зависимость рыночной экономики НЭПа от мирового капиталистического рынка. Будет ли построенное в итоге общество социализмом, то есть обществом без классов и эксплуатации, превосходящее по экономическим показателям передовые капиталистические страны?

В 1905 г. Троцкий «обогнал» марксистскую мысль того времени, сделав вывод о возможности начать социалистическую революцию в отсталой стране, где только что началась буржуазная революция. В 1922 г. Троцкий напомнил об этом открытии «перманентной революции»: «Мудреное название это выражало ту