состояние», а крестьянам было официально запрещено жаловаться на помещиков.
Российская империя в 1760–1790-е годы в несравненно большей степени восточная деспотия, чем Московия 1670–1690 годов. Причем в 1670 годах Московия по степени несвободы своих подданных не так уж значительно отличается от остальных стран Европы; в 1770 же году даже в Пруссии принимались меры по смягчению крепостного права, а в Дании и в Австрии ставился вопрос о постепенной его отмене. Российская империя — более отсталое государство, чем была Московия сто лет назад.
В 1680-е годы Василий Васильевич Голицын проектировал освобождение крестьян вместе с землей — пусть они обрабатывают земли как свободные люди, наращивают экономическую мощь государства.
Потомок «того самого» Голицына, Д. А. Голицын, западник и друг Вольтера, тоже пропагандирует освобождение крестьян, но на поверку вынашивает совсем иные идеи, чем его родственник… Общество понимает его так, что князь хочет передать земли, которые обрабатывают крестьяне, им в собственность. И князь не в шутку обижается: он и не думал предлагать такой нелепости! «Земли принадлежат нам; было бы вопиющей несправедливостью отнять их у нас». Он имел в виду только личное освобождение крестьян, «собственность на свою личность» каждого из них, право недвижимое имущество — скот, зерно и «право приобретать недвижимость, если они это могут».
Приходится признать — в стране за сто лет стало не только куда меньше свободы, но и несравненно менее европейский дух движет людьми одного и того же феодального сословия, даже одного и того же феодального рода.
Причем даже рассуждения Д. А. Голицына — скорее исключение из правила. Дворянство уверенно уселось на шее у основного населения страны и вовсе не собиралось слезать.
В советское время Салтычиху, запоровшую насмерть не менее 157 крепостных девиц, пытались представить чуть ли не типичной помещицей. Конечно, Салтыкова — это эксцесс. Но эксцесс не очень значительный, не очень далеко отходящий от бытовой практики помещичьей усадьбы.
Тем более что Дарья Николаевна Салтыкова, вдова ротмистра Глеба Салтыкова, совершала свои преступления совсем недалеко от Москвы, а то и непосредственно в самой Москве. Священники, боясь помещицы, давали «липовые» заключения о причинах смерти, чиновники тоже знали если и не все, но многое. Ведь крепостные Салтыковой не раз обращались в Сыскной приказ с жалобами на страшную помещицу. У многих из них были убиты жены, сестры и дочери; вопрос был — до кого дойдет очередь и когда?! Но проведенное Юстиц-коллегией следствие показало — чиновники в Москве и московская полиция были подкуплены, «задарены» Салтыковой и сразу же закрывали или клали под сукно всякое начатое дело об убийстве ее дворовых. Причем жалобщик рисковал не только оказаться в полной власти Салтыковой, но и сам угодить под суд — ведь пока жаловаться на помещиков крестьянам не запретили, но за «ложный» донос вполне можно было угодить в Сибирь. А какой донос ложный, какой нет, решал подкупленный чиновник. Нескольких доносителей и высекли кнутом, это обстоятельство известно. А не жалуйтесь!
Всего содеянного Салтыковой, скорее всего, и мы не узнаем никогда. 157 девиц — это, как выражаются юристы, число «доказанных эпизодов». Наверняка помимо них существовали такие, которых не удалось доказать и о которых попросту не стало известно ни следствию, ни современным историкам.
Само дело Дарьи Салтыковой двигалось с очень большим трудом, суд состоялся после длительных проволочек, — и это при том, что верховная власть высказала прямую заинтересованность в деле. Екатерина II называла Салтычиху «уродом рода человеческого», и эти слова даже попали в официальные документы.
Началось расследование в 1762 году, и только в 1768 году, через шесть лет, Салтыкову судили и приговорили к смертной казни. Уже на эшафоте Дарье Николаевне объявили о смягчении приговора, о замене смертной казни пожизненным заключением. Состоялась отвратительная сцена: Дарья Салтыкова сидела, прикованная цепью в столбу, обхватив голову руками, — смертной казни она очень боялась. А стоявшие вокруг помоста крестьяне кричали ей что-то в духе:
— Кончились твои дела! Ну, показни нас, показни! — и так далее.
Услышав, что не умрет прямо сейчас, «урод рода человеческого» встрепенулась, встала и, издавая какие-то горловые звуки, повизгивание, сипение, с оскаленным лицом пошла в сторону стоявших у помоста крестьян, протянула к ним растопыренную, как птичья лапа, руку. Зрелище было настолько омерзительное, что бывалых солдат, присутствовавших при нем, тошнило. А крепостные Салтыковой продолжали тешиться: свистели, орали, даже пытались кидать в Салтыкову комками грязи, пока солдаты их не отогнали. Не будем осуждать этих людей, вспомним, что они пережили.
Дарья Николаевна Салтыкова никогда и ни в чем не призналась, несмотря на самые «железные» улики. Тем более она ни в чем никогда не раскаялась. Приговор был страшен, наверное, страшнее смертной казни: пожизненное заключение в каменном мешке монастырской тюрьмы, на цепи и без света, в полной темноте. Свечу приносить вместе с едой и уносить, когда преступница поест. Вообще-то, Екатерина II не любила свирепых приговоров, и если такой приговор был вынесен, значит, царица и правда была потрясена преступлением.
Салтыкова умерла то ли в 1800, то ли в 1801 году, прожив больше 30 лет после вынесения приговора. Не знаю, стало ли ей известно, что ее имя сделалось мрачным символом, но что независимо от этого слово «Салтычиха» стало нарицательным, это факт. Насколько известно, она и в заключении никогда ни в чем не раскаялась.
Почему же дело Салтыковой было так трудно вести? Почему множество влиятельных людей пыталось приостановить его, замедлить, затянуть… раз уж никак нельзя его совсем прикрыть? Маловероятно, чтобы эти «влиятельные лица» отрицали сам факт преступления: слишком явны были улики. И вряд ли так уж многие люди были солидарны с Салтыковой в ее психическом отклонении. Все же клинический садист — явление достаточно редкое.
Но дворяне не могли… нет, даже не понимать, скорее — чувствовать: осуждая Салтыкову, волей- неволей осуждаешь и систему. Потому что сама причина совершения преступления, причина, по которой Салтыкова могла несколько лет подряд культивировать свою психическую патологию, убивая и калеча людей, коренилась в крепостном праве. В тех крайних, доходящих до абсурда формах крепостного права, которое установилось в Российской империи ко времени Елизаветы.
История знает просто невероятное количество примеров невообразимого варварства помещиков, вполне сравнимых с поступками Дарьи Салтыковой. В конце концов, Салтыкова была мелкой помещицей, без титула и без связей при дворе. Приговор вынесли не столпу тогдашнего общества; так, одной из очень многих. Так же точно в годы правления Петра III мелкую помещицу Зотову, пытавшую крепостных, постригли в монахини. Ее имение продали и выдали пострадавшим компенсацию. В 1761 году поручика Нестерова из Воронежа сослали в Нерчинск навечно «за доведение до смерти дворового человека».
Правительство готово было наводить порядок, удерживать русских европейцев от крайностей… Но примеры процессов редки, и все осужденные — помещики мелкие, малоизвестные, без прочных связей при дворе.
Вот Александр Сергеевич Шеншин, личность исключительно известная, комендант Петропавловской крепости. Есть легенда, что, встречая Шеншина, Потемкин спрашивал у него всякий раз:
— Ну, каково кнутобойничаешь?
— Да помаленьку, ваше сиятельство, — отвечал Шеншин с добродушной улыбкой.
Шеншин и у себя в имении не в силах был расстаться с любимым делом: содержал целый подвал, оборудованный под камеру пыток, и целый штат крепостных палачей, с которыми нередко развлекался, пытая других своих крепостных.
Не менее важным «столпом» петербургского общества был и Струйский, создавший в своем поместье собственную типографию, издававший роскошные книги своих собственных стихов. Стихи чудовищно бездарные, но ведь издавал же! Уровень стихосложения нимало не мешал Екатерине II хвастаться иностранцам: вот, мол, что у нас издается в такой глуши!
А кроме типографии, в имении Струйского была прекрасно оборудованная пыточная, — образованный граф много читал об инквизиции, и кузнецы по его чертежам воспроизвели практически весь арсенал времен «охоты за ведьмами». Виновных в чем бы то ни было, пусть в самой малой малости, судил трибунал во главе со Струйским, причем барин выступал в багровой мантии, с жезлом Великого
