интеллигенцию и народ потеряло особый смысл на протяжении 1980-х.
Еще в 1960-е годы на базарах и просто на перекрестках можно было видеть женщин в платках и длинных черных юбках. У них были темные, рассеченные морщинами лица, мозолистые руки, совсем не похожие на мягкие ладони городских женщин, они иначе себя вели и говорили так, что сразу становилось понятно — деревенские.
Всем этим женщинам уже тогда было не менее 40 лет. Некоторые из них живы и сегодня… Им за семьдесят. Сыновья и дочки этих женщин процентов на 80 перебрались в города. А те, кто и не перебрался, уже тоже не русский туземец. Это так, некий низовой слой русских европейцев; во всех странах Европы такие тоже есть.
Образование — даже неполное среднее, телевизор и радио уничтожили особый простонародный говорок. В Костромской области вы можете услышать совершенно потрясающее «оканье», на Кубани — совершенно потрясающие ударения, из-за которых привычные слова кажутся совершенно непонятными. Но сейчас уже невозможно повторить глупость, которую учудили предки в 1914 году, — поговорить на «народном» языке. Потому что народного языка уже нет. И народа тоже уже нет.
К сожалению, не смогу указать точное время, когда это произошло. Думаю, реальнее всего указать рубеж 1970-х и 1980-х годов — тогда в России произошел почти незаметный, но очень важный духовный переворот. К началу 1980-х вымерла «старая» интеллигенция — те, кто родился в самом конце XIX или в начале XX века. Это были люди, еще помнившие дореволюционную жизнь, получавшие образование у людей еще стопроцентно из «старых» интеллигентов. Для них еще существовало разделение на интеллигенцию и народ.
Мой дядя Александр Александрович Федоров, 1906 года рождения, еще помнил, как они с братом бегали «смотреть революцию» 1917 года, как он учился у Николая Вавилова. Он еще спрашивал меня о моих друзьях:
— Он из интеллигентной семьи?
Поколение, родившееся уже в начале советской власти, в 1920–1930-е годы, еще верило в существование народа, но как-то слабее, спокойнее. Но в 1980-е годы это поколение интеллигенции имело внуков и постепенно выходило на пенсию. В жизнь входили новые поколения, для которых любое особенное отношение к «народу» вообще потеряло всякий смысл.
Примерно в эти же годы вымирало поколение русских туземцев, воспитанное до коллективизации. Даже те, кто в 1930-е был «сельской молодежью», в 1980-е сидел на завалинках. Война проредила это поколение еще страшнее, чем городских — крестьяне-то не были ни в авиации, ни в артиллерии, не были они и ценными специалистами, работниками заводов с «бронью».
Сельские жители, родившиеся после войны, отличались от нас — но уже не как люди другого народа или субэтноса. Представители низового слоя того же самого народа, люди с другими возможностями — да. Но уже не иноземцы среди своих. Ничего похожего на туземную девицу с фотографии 1920-х.
Для них уже не было светом в окошке войти в ряды интеллигенции — в смысле, не было так уж почетно называться интеллигенцией. И не разделять какие-либо убеждения они хотели, не бороться за народное дело, а получать образование, квалификацию и что-то за это иметь. Совершенно европейская позиция.
Прекрасная книга Александра Панарина написана не «изнутри», а «извне» интеллигенции. Плоть от плоти, кровь от крови интеллигенции, он пишет о ней совершенно не как о «своих».[175]
Солженицын и в 1990-е годы говорил о народе… ну, почти то же, что веком до него несли и народовольцы; рассказывал, что Россия по вине прихлебных плюралистов лежит в обвале.[176] Но Солженицын родился в 1918 году, в 1988-м ему исполнилось 70. Я гожусь ему в сыновья, большая часть активных людей — во внуки. В 1991 году Карен Хьюит утверждала: «В Англии и сейчас живут джентльмены… Но всем им по 70 и по 80 лет».[177]
Точно так же можно сказать, что в 1980-е годы в России жили интеллигенты и жили русские туземцы — но самым молодым из них было по 60 и по 70 лет. Живут они и сейчас, но число их еще уменьшилось, а уцелевшие на глазах переходят из разряда пожилых людей в разряд долгожителей.
В 1981 году я участвовал в археологических раскопках в Брянской области, в деревне Юдиново. Старики еще были крестьянами: особое поведение, немного другая речь:
— То-то я личность вашу помню!
— У этой речки свое поведение.
— Вишня нужна? А это тебе кто?
За этой речью угадывалось немного другое, чем у нас, отношение к себе и к природе.
А наши сверстники уже были другими. Они смотрели на русское крестьянство, может быть, и любовно, родственники и предки все-таки. Но смотрели — извне, «Народа больше нет»… Все верно, нет. Померанц может радоваться!
…Но нет и интеллигенции. Она вымерла одновременно с народом.
Глава 3
КОГДА ЦИВИЛИЗАЦИИ ВОЮЮТ
Попытки воплотить в жизнь утопию дорого обошлись всем народам и сословиям России. Но русским туземцам — дороже всех. Их просто уничтожили как народ.
Интересная деталь: я не раз слышал от потомков русского дворянства, что они не любят эту бородатую, лапотную Русь. То же самое я слышал и от многих интеллигентов, чьи предки до Катаклизма входили в народ русских европейцев. В том числе и у выходцев из народа первого поколения: Шаляпин — тоже первое поколение, и это не помешало ему не любить «лапотную», «кондовую» Русь. Видимо, это характерная особенность всего народа русских европейцев.
Многие ученые обращали внимание на огромный процент инородцев в карательных органах ЧК и НКВД, в рядах руководителей РСФСР и СССР первого советского двадцатилетия. Из этого они делали довольно справедливый вывод — истребляли, пытали и ссылали «не своих», что было психологически проще.
Святая правда: в еврейской среде типично очень негативное, даже агрессивное отношение к крестьянству (в том числе к русскому). Я уже приводил в пример перл про «неолитическое крестьянство». А вот говорит Лион Фейхтвангер: «На протяжении тысячелетий как особую добродетель мы превозносили связь со своей землей. Ограниченность индивидуума определялась небольшим куском земли, собственником которой он был. Проблема снабжения своей страны продуктами питания… решалась сословием крестьян, кормильцев маленькой страны. Жизнь народа строилась на производимых крестьянами продуктах питания… С развитием техники и совершенствованием средств передвижения это положение коренным образом изменилось. Продукты питания, которые прежде приходилось производить с чудовищными усилиями на собственной земле, нынче можно в 10 раз дешевле и с меньшими усилиями доставить из других стран, из других частей света. Внешняя и еще более внутренняя значимость оседлого крестьянина оказалась поколебленной. Тяжелая, неуклюжая мораль… потеряла свой смысл для свободно и легко передвигающихся с места на место людей современных городов… Человеку нашего времени, человеку машины, промышленности, развитых средств сообщения подвижность, независимость от земли становится одной из важнейших добродетелей. Кочующий из страны в страну человек стал теперь более жизнеспособным, более важным, чем крестьянин, пустивший глубокие корни в земле своей родины».[178]
Л. Фейхтвангер никогда не был ни коммунистом, ни даже «сочувствующим». От силы — так, легкая
