предчувствий.
…Днем, когда больные уснули, Саша затих, перестал стонать и бредить, Прасковья Семеновна задремала сидя, привалившись головой к тумбочке. Она очнулась через несколько минут и испуганно метнулась к сыну.
Он лежал с открытыми глазами, устремленными в одну точку.
– Тебе чего-нибудь надо, Сашенька? – шепотом спросила мать.
– Ничего, – одними губами ответил Саша, не отрывая взгляда от той точки на потолке, которая кружилась, растягивалась, исчезала и снова появлялась.
– Тебе лучше, Сашок? – Прасковья Семеновна пыталась уловить выражение его глаз.
– Скажи им, чтобы… с Александром Александровичем… довели до конца, – раздельно сказал он и закрыл глаза.
Острая боль кольнула сердце Прасковьи Семеновны. Она схватилась за грудь и села на стул.
– Мама, а Стеша приходила?
– Не уходит от больницы, Сашенька! – заливаясь слезами, говорила Прасковья Семеновна. – Вон тут в березках и ходит все время. Сама – как березонька молодая. Кожу просит у нее взять.
– Не надо у нее… А у кого взяли, мама?
– У Сережи да еще у Коли Ласкина.
– Зря это они… – Саша снова закрыл глаза.
Прасковью Семеновну душили рыдания. Она неслышно вышла в коридор. Дверь в комнату врачей была открыта, и она услышала разговор, который не должна была слышать.
– Вы считаете, что надежды нет? – спросил женский голос.
– Никакой, – ответил главный врач. – Все, что мы делаем, делаем для очищения совести. К сожалению, мальчик обречен.
В глазах Прасковьи Семеновны потемнело. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть.
В коридор вышел Илья Николаевич, высокий, полный, в кремовом халате, перехваченном на пояснице небольшим пояском.
Он увидел Прасковью Семеновну и понял, что она слышала его слова. Досадуя на свою неосторожность, он сердито сказал:
– Взяли моду допускать в больницу посторонних!
Прасковья Семеновна, маленькая, в серой косыночке на голове, в синем халате, с лицом иссиня-белым, умоляюще посмотрела на него. В ее больших серых глазах было столько страдания, что врачу стало не по себе.
– Пошли бы домой, отдохнули, мамаша, – мягко сказал он.
Прасковья Семеновна не ответила. Врач ушел. Она долго еще стояла в коридоре, потом, цепляясь за стену, медленно пошла в палату.
Илью Николаевича остановила Софья Васильевна:
– Вас в прихожей ребята дожидаются. Верно, всем классом пришли!
– Какие ребята?
– Из школы. Товарищи Коновалова.
– Опять товарищи! Только и делаю, что школьников принимаю! – ворчал Илья Николаевич.
В прохладной пустой прихожей, с желтыми бревенчатыми стенами и такими же желтыми скамьями с решетчатыми спинками, у большой холодной печи, занимающей треть стены, стояли мальчики и девочки. Их было не меньше тридцати, учащихся седьмых – десятых классов.
Илья Николаевич открыл дверь и удивился, что ребят было так много и что в прихожей, где они собрались, стояла необыкновенная тишина.
От толпы отделился Миша.
Как и все другие мальчики, он держал в руках шапку и безжалостно теребил ее белую меховую оторочку.
– Здравствуйте, Илья Николаевич! – сказал Миша и сделал какой-то странный полупоклон. – Вот все мы согласны дать кожу Саше Коновалову.
У Ильи Николаевича от изумления подскочили брови.
– Список вот, пожалуйста! – Миша расстегнул темно-коричневый меховой тулупчик с длинным ворсом, из бокового кармана черной вельветовой куртки достал бумажку и протянул ее врачу.
Илья Николаевич взял список, повертел его в руках.
– Это ведь очень больно, ребята! – сказал он.
– Мы знаем! – вздохнул самый маленький школьник в пальто с отцовского плеча.
– У Сережки взяли кожу, у Пипина Короткого – тоже. Они же вытерпели. Вот с меня и начните, я первый в списке, – сказал Миша и начал снимать тулуп. Руки у него заметно дрожали.
Доктор остановил его:
– Что ж, ребята, когда нужно будет, я вас по этому списку позову… Комсомольцы вы?
– Комсомольцы! – хором ответили ребята.
– Саша-то нашим секретарем был… Надолго, доктор, мы без вожака-то? – спросил Миша.
Он смотрел на доктора вопросительно и требовательно.
– Скрывать не стану, состояние Коновалова тяжелое…
– Он может умереть? – широко открывая большие, голубые глаза, спросил Никита.
Доктор вскинул брови, склонил голову, развел руками.
Несколько мгновений прошли в полной тишине.
– Возьмите кожу прямо сейчас!.. – умоляюще сказал Миша.
– Понадобится – обязательно возьмем, – пообещал Илья Николаевич. – Ну, а теперь до свидания!
«Оставь меня…»
С той минуты, когда на пожаре Стеша услышала крики о помощи и кто-то в толпе назвал Сашино имя, с той самой минуты для нее время словно остановилось, показалось, что молодость ушла и на свете осталась она одна-одинешенька, со своими несбывшимися мечтами, со своим неисходным горем.
Расталкивая толпу, она пробралась к мастерской и увидела, как вынесли Сашу с запрокинутой головой, с бесчувственно повисшими руками. Она думала, что он мертв, и не могла совладать с собой. Заломив руки, она закричала так, что вокруг нее все затихло.
Вместе с матерью Саши и его школьными друзьями она бежала за носилками до больницы, ничего перед собой не видя, спотыкаясь, как слепая. В больницу пустили только мать. Но толпа не расходилась, и среди Сашиных друзей у крыльца стояла и Стеша, без кровинки в лице, и ждала, как распорядится судьба.
Вот тогда-то в первый раз на крыльцо вышла Софья Васильевна и сказала:
– Состояние тяжелое. Ожоги занимают очень большую площадь. В сознание еще не приходил. Да и хорошо: хоть боли не чувствует.
Стеша отделилась от толпы, бросилась в березовую рощу, обхватила руками тонкое деревце, прижалась к нему щекой и неутешно заплакала. Вскоре ее нашла Зина Зайцева. Она обняла подругу и стала утешать:
– Ну успокойся, жив же он. Молодой, здоровый, выживет обязательно! Поправится, снова придет, сядет за свою парту. – И не удержалась, сказала то, что слышала в толпе: – Говорят, ожоги сильные, особенно лицо. Ну, пусть следы останутся. Ты же его не разлюбишь за это?
– Пусть обезображен. Пусть без ног, без рук, только бы жив! – рыдала Стеша.
– Вот как ты его любишь! – не то с удивлением, не то с завистью сказала Зина.
Она не знала еще такого чувства. Но Саша всегда нравился ей, и, если б не Стеша, не Сашино чувство к ней, Зина, конечно, дала бы волю своему сердцу.
– А другие, знаешь, на человека с лица смотрят, – продолжала Зина. – У моей старшей сестры, Лены, на фронте муж был ранен. Вернулся домой – узнать нельзя: на лбу шрам, на щеках рубцы, подбородок срезан. Так она в тот же день от него ушла. «Кажется мне, говорит, что это не он». Вот какая!
– Какая гадкая, бездушная!.. Нет, не любила она его!..
Стеша представила Сашу с рубцом на лбу, со шрамами на щеках, с изуродованным подбородком. Неужели бы поколебалась тогда ее любовь к нему? Нет! Никогда! Наоборот. Любила бы его еще больше, как мать любит больше других свое искалеченное дитя.
