щеколду двери.
Все члены семьи Петерсон сидели в одной комнате, за столом. На столе стояла небольшая лампа с закопченным стеклом. Ольга Семеновна раскладывала пасьянс «истерику». На стуле, где сидела Кира, лежал надетый на серебряную ложку рваный чулок, – должно быть, до прихода Дины девушка занималась штопкой. Младший брат, Игорь, читал.
Окна комнаты были завешены темными одеялами. Всюду валялись тряпки; на буфете, на стульях, в углу грудами стояла немытая посуда.
– Как это ты не боишься одна ходить? Кругом такая темнота! – удивлялась Кира.
– Я не боюсь, я… – сказала Дина и не договорила. Она не решилась сказать, что до самых ворот ее провожал Костя.
– Вот жизнь какая, Диночка, – жалобно заговорила Ольга Семеновна. – Ни света, ни керосина… Хлеб достать – полдня потерять надо. А бомбежки с ума сводят.
Дина кивнула головой, соглашаясь с грустными доводами Ольги Семеновны, но глаза ее по-прежнему смотрели оживленно.
Ольга Семеновна вздохнула и подумала: «Ну, молодежь пошла, ничего не понимает».
– Уж сдавались бы лучше, – с раздражением сказала она, – разве устоишь против такой силы?
Слова эти поразили Дину.
– Как сдаваться, Ольга Семеновна? – растерянно спросила она.
– Да так. Людей-то сколько погибло, подумать страшно. Ты думаешь, отец твой вернется?
Глаза Дины наполнились слезами, она молчала, опустив голову.
Распустив толстые, бесформенные губы, Игорь слушал слова матери.
– Ну уж, мама, так жестоко говорить! – вступилась за Дину Кира. – Может, и не убьют Иннокентия Осиповича.
– Он свою власть защищает, ему и голову сломить любо, – упрямо сказала старуха.
В словах ее Дина почувствовала злобу и невольно вспомнила день своих именин, восторженные взгляды Ольги Семеновны, которые она бросала на отца, ее льстивые слова… «И тогда она носила камень за пазухой», – подумала Дина.
Кира положила ей на колено белую, изнеженную руку с золотым кольцом на пальце и горячо заговорила о том, что она нисколько не боится немцев.
– Одна знакомая девушка рассказывала мне, что они даже целуют дамам ручки! – с увлечением закончила она.
Дина ничего не сказала. В ней поднялась злоба. Ей захотелось скорее уйти отсюда.
Она встала и обратилась к Ольге Семеновне:
– Мама просила у вас нашу мигалку…
– Мигалку? Ах, да я и забыла, – отозвалась Ольга Семеновна, тяжело поднялась со стула, взяла с подоконника маленькую самодельную мигалку и подала Дине.
– Спасибо. Я пошла, – не глядя ни на кого, сказала Дина и шагнула к дверям.
– Да ты сиди, Диночка, мы проводим тебя, – оставляла ее Кира.
Но Дина почти выбежала на улицу, с трудом сдерживая гнев и слезы обиды.
Она толкнула плечом проходившую мимо высокую, толстую женщину и не заметила этого.
– Дороги мало, девочка? – низким, почти мужским голосом сказала женщина.
– Семеновна! – крикнула Дина с такой радостью, что та от удивления остановилась.
– Дина! Ты чего тут делаешь?
– Семеновна, как я рада, что вас встретила!
– Да ты чего радуешься так?
– Семеновна, я была сейчас у Петерсон. Вы знаете, они какие… – И Дина слово в слово пересказала старухе только что происшедший разговор.
Семеновна повернулась к дому Петерсон и погрозила в темноту большим кулаком.
– А та, селедка старая, беду на Родину кличет. Эти Родину за копейку продадут. Иуды, христопродавцы! Тьфу! – Семеновна плюнула. – Шкуры свои берегут. Недаром пословица говорит: «Друзья в беде познаются».
Два письма
Солнечный луч разбудил Дину. Он скользнул на подушку, пробежал по глазам, и сквозь закрытые веки Дина почувствовала свет и тепло. Она потянулась так, что ногами и головой прикоснулась к холодным спинкам кровати.
В комнате Екатерины Петровны скрипели половицы. Она собиралась на завод, куда поступила с первых же дней войны.
Дина открыла глаза. Комнату заливал яркий солнечный свет. Луч преломлялся в зеркальном трюмо, и над кроватью дрожала гамма всевозможных цветов спектра.
«Как красиво, – думала Дина, любуясь многоцветными зайчиками, – как хорошо, ясно, тепло в комнате». Но на душе было грустно. С начала войны, чаще всего по утрам, Дина ощущала в себе какую-то ноющую боль.
Неожиданно мысли ее перекинулись на другое. Она вспомнила давнишний разговор с Костей о силе воли. Костя тогда сказал, что каждый человек может развить в себе силу воли. Дина тоже верила в это, и ей захотелось унять в себе тревогу, научиться хладнокровию во время бомбежек, настойчивости в трудной для нее работе с домохозяйками, спокойствию в ожидании писем от отца.
«Буду развивать в себе силу воли», – решила Дина и начала одеваться. Спешить было некуда, но она нарочно встала, потому что ей очень хотелось понежиться в постели.
– Ты что же так рано? – удивилась Екатерина Петровна. – Еще Юрик не встал.
Она сделала указания по хозяйству и торопливо ушла.
«Вот у мамы есть сила воли, – подумала Дина. – Она всю жизнь жила в свое удовольствие, не хотела поступать на работу и всегда рассуждала так: женщина должна быть матерью и хозяйкой. Но началась война, и она сразу же пошла работать на оборонный завод».
Дина помнила, как Игорь Андреевич не раз говорил, посмеиваясь: «У вас, Екатерина Петровна, философия немецких жен: киндер и кюхе, только кирхе не хватает»[2]. Екатерина Петровна сердилась и доказывала, что взгляды ее полностью отличны от взглядов немецких обывательниц.
«И вот теперь Игорь Андреевич, наверное, убедился в этом», – с радостью думала Дина, прибирая в комнатах. Ей всегда было обидно, что Куренков считал ее мать отсталой женщиной.
Дина одела и накормила Юрика, выгладила его белую панаму, выстиранную накануне, надела на кудрявую русую головку брата и повела его в детский сад.
Они спустились по ступенькам террасы и остановились, услышав, как хлопнула калитка.
Вошел почтальон.
– Письма Затеевым! – звонко крикнул он, не сходя с места.
Дина бросила Юрика и по дорожке побежала к почтальону.
Она взяла два письма и, разглядывая их, медленно повернула к дому.
На синем конверте она узнала крупный почерк Кости. На другом треугольном конвертике незнакомой рукой было написано: «Тов. Затеевой». Дина долго вертела письмо в руке, не зная – ей или, матери оно предназначено: ни имени, ни отчества адресата на конверте не было. Оба письма она положила в карман жакета и повела Юрика в детский сад.
Дорогой несколько раз она порывалась вскрыть конверты, но решила, что вот теперь-то и пришло время тренировать силу воли.
«Оба письма прочитаю после работы», – подумала она и начала подробно отвечать на вопросы Юрика: от кого письма, почему они были у почтальона? Потом он заинтересовался, есть ли у поезда шины, когда приедет папа и сколько у немцев пушек.
Дине надоело отвечать на бесконечные вопросы брата, и она замолчала.
Вечером она уложила спать Юрика, взяла письма и вышла на террасу. Первым она распечатала синий конверт и, волнуясь, стала читать письмо.
