В другой теплице, около которой остановилась Маша, мужчины разравнивали лопатами земляной пол.
Маша сразу же увидела Никиту Кирилловича. Он стоял немного поодаль от всех. Вот он встряхнул головой, поправил волосы и, вытащив из кармана папиросы, направился к стоявшему здесь же учителю.
Маша не отрываясь глядела на Никиту Кирилловича.
Легкий весенний загар покрывал смуглую кожу его лица и рук. Вспотевший, с измазанным лбом, в старых сапогах, по щиколотку запачканных глиной, в выцветшей черной стежонке, он показался ей еще лучше, чем прежде. Она любовалась им всегда с затаенной болью. Он был красивее ее. На него заглядывались девушки. Но Никита Кириллович этого не замечал.
Однажды Маша сказала ему:
«Никита, какие красивые у тебя глаза. Иногда они дымчатые, без блеска, как далекие горы, а чаще блестящие и горячие, как огни».
Он искренне удивился: «Красивые? Что-то никто мне не говорил об этом».
Медленными шагами Маша подходила к раскрытым дверям теплицы. Ее заметил учитель.
– С приездом, Мария Владимировна! – закричал он.
Никита Кириллович обернулся. Маше показалось, что он сделал это медленно и равнодушно.
Она перешагнула порог и, замирая от волнения, ступила в теплицу.
Никита Кириллович ждал ее, не двигаясь навстречу, не спуская глаз с ее лица.
Они пожали друг другу руки, бегло встретились взглядом.
«Как чужие», – подумала Маша.
– Вот сколько вы понастроили без меня! – поспешно проговорила она и, чтобы не показать набегающие на глаза слезы, с преувеличенным вниманием стала оглядываться.
Для Никиты Кирилловича фраза эта прозвучала по-другому: «Вот как долго меня не было! Может быть, и чувство наше угасло за это время?»
– А озеро ты видела? – спросил он.
Она отрицательно покачала головой.
Он отвернул рукав стежонки, взглянул на часы и обратился к учителю:
– Перерыв на обед. Ухожу с Марией Владимировной на озеро.
У Маши отлегло от сердца. Она поняла, что Никита Кириллович стремился поговорить с нею наедине.
Но уйти вдвоем оказалось невозможным. Машу заметили. Бросая лопаты, подходили мужчины, из соседней теплицы бежали женщины. Они обступили ее, рассказывали о новостях в Семи Братьях. Так, разговаривая, все вместе и вышли за деревню, к новому озеру.
Никита Кириллович и Маша, как весной прошлого года, снова стояли на взгорке. В этот день им так и не удалось остаться вдвоем, но они то и дело встречались глазами, вели выразительный немой разговор влюбленных и уже знали, что по-прежнему любят друг друга.
Маша смотрела вокруг и не верила собственным глазам. Там, где год назад торчали чахлые кусты голубицы и жимолости, где из мутной, подернутой тиной воды между голыми кочками, поросшими мохом, поднимались стройные камыши да разлетались оттуда по деревне, по полям, по лесам полчища комаров и мошек, лежало спокойное озеро.
Было оно еще до странности чужим среди изгибов реки, холмов и низин, к которым из года в год, из десятилетия в десятилетие привыкали деревенские жители.
Своими руками рыли сельчане землю, забивали сваи, строили плотины и возили гравий, но все же теперь, стоя на взгорке, искренне удивлялись они, что по их собственной воле раскинулся за деревней водный массив.
Маша остановилась рядом с Никитой Кирилловичем, не скрываясь от людей, взяла его под руку и снизу вверх заглянула ему в лицо взволнованными, любящими глазами. Брови Никиты Кирилловича вздрогнули, но он не оторвал взгляда от озера, а только движением, чуть ощутимым для Маши, прижал к себе ее руку.
Глава двадцать восьмая
В конце июля в Семь Братьев приехали Федя и Игорь. До этого почти месяц провел Федя на практике в районе Зеленого озера. Игорь не собирался на каникулы приезжать в Сибирь, но в середине лета «свалился как снег на голову» в родной город. Он побыл двадцать дней с родителями, и опять его потянуло в Семь Братьев.
Саня тоже находилась в отпуске и ежедневно бывала в Семи Братьях.
Второй год Федя и Саня все свободное время проводили вместе. Зимой по воскресеньям Саня приезжала в город. Часами они занимались в библиотеке. Радостно было от сознания, что они вместе, рядом.
Зимой они катались на коньках. По горам рудника ходили на лыжах.
На коньках и на лыжах Саня каталась лучше Феди.
Легко и быстро скользила она по льду в белой шапочке и пушистом белом джемпере. В свете огней и блеске снега Саня казалась Феде снежной королевой из сказки.
Ей доставляло удовольствие все время ускользать от Феди. Убегала она от него и в лесу. И он мчался по ее лыжне взволнованный и счастливый, спускался в овражки, падал и терял лыжи. А на горе звонко разливался по лесу Санин смех.
Федя гонялся за ней между стволами заиндевевших деревьев, и они осыпали его снегом. А впереди скрипели лыжи и мелькала снежная королева в белом джемпере, в белой шапочке, с яркими, как пламя, щеками и зелеными звездами глаз.
Иногда Саня с Федей ходили в театр. Брали билеты на второй или третий ярус. В темном зале они боялись коснуться друг друга плечами или рукой и молча смотрели спектакль.
Они расстались в июле. Федя уехал на практику. Они скучали друг о друге и каждый день писали длинные ласковые письма, которые постороннему могли бы показаться смешными.
Встретились они уже в разгар знойного лета в Семи Братьях.
Снова ожил старый дом на пасеке. До полуночи светились щели оконных ставен, на террасе слышались оживленные голоса, смех, песни, музыка.
Старики с удовольствием проводили время вместе с молодежью: принимали участие в разговоре, пели песни. А Наталья Родионовна, случалось, разойдется, таки спляшет под Федину залихватскую музыку.
Лес был заветным местом для Феди с раннего детства. Как только обступали его зеленые холмы, усеянные пестрыми цветами, как только доходило до его слуха мелодичное пение реки Звонкой, все тревоги, волнения затихали и сердце наполнялось радостью.
Он начинал петь. Шел и пел. Стоял и пел. Работал и пел. Иногда он доставал из кармана тетрадь, наскоро набрасывал на листе пять дрожащих линеек и записывал рожденный мотив. Часами он мог стоять над рекой и слушать ее звонкий голос. Он прижимался к стволам деревьев, сдерживая дыхание, пересвистывался с птицами.
«Мне хорошо! – свистела птичка. – Видишь, какой простор вокруг!»
– Мне тоже хорошо, – отвечал ей Федя, – это не только твой, но и мой простор!
На зеленых лужайках, на отлогих песчаных берегах он ложился на спину, закидывал за голову руки и смотрел в ясное небо, чуть зеленоватое, как Санины глаза. Оно улыбалось ему холодной вечной улыбкой и куда-то манило.
В лесу Федя мог находиться по целым дням. Он забывал о еде, не замечая усталости, с утра до вечера ходил и ходил по холмам, далеким извилистым берегам, с трудом пробирался в густой чащобе.
Однажды он вышел на поляну, заросшую такой массой отцветающих жарков, что она, казалось, горела огнями. Был ясный безветренный полдень. Федя осторожно положил на траву пресс с заткнутой за его веревки остро отточенной стамеской, рядом бросил потрепанный определитель, снял ботинки и с наслаждением вытянулся.
Вокруг стояла высокая некошеная трава с круглыми и продолговатыми листьями с такими замысловатыми вырезами, что невозможно было оторвать от них глаза.
Густая трава расступалась, над ней приподнимались небольшие холмики. Дальше возвышались пестрые стволы тонких берез и заросли папоротника. Там снова начинался лес.
