необъятными солнечными далями, пестрящими неповторимым разнообразием цветов.
Позади оставалось и детство Игоря.
Часами он лежал на своей верхней полке и, закинув за голову руки, закрыв глаза, вспоминал пережитое. Иногда он брался за дневник. Оттого, что все это ушло невозвратно, в сердце закрадывалась незнакомая грусть. Он вспоминал мать, отца, и острое чувство жалости, неизведанной нежности охватывало его.
Он вспоминал друзей. Даже тот день, когда мать впервые привела его в школу, вставал в его воображении. Учительница посадила его вместе с белоголовым смешным мальчиком, с которым он сразу же подружился и десять лет просидел за одной партой… Но только теперь, в поезде, размышляя о детских годах, Игорь понял, какое огромное место в его жизни занимал Федя Власов.
Федя обладал редким качеством – умением слушать товарища. Перед ним Игорь раскрывал себя без утайки, не стараясь выглядеть лучше, чем был он на самом деле. Федя хорошо знал Игоря, умел заставить его понять свои ошибки, которые тот часто не хотел замечать из-за какого-то нелепого гордого упрямства. Значение всего этого прежде ускользало от Игоря. Теперь же он без конца вспоминал свои столкновения с Федей и удивлялся, что был так близорук.
…На школьном вечере в отрывке из «Горя от ума» он играл Чацкого. Перед началом спектакля он поссорился с одноклассником Синицыным, играющим Фамусова. Игорь заявил, что не может унизить себя до того, чтобы стоять на одной сцене с Синицыным, и, несмотря на уговоры, ушел домой. Спектакль не состоялся.
Утром к Пересветовым пришел Федя. Как сейчас, Игорь видел расстроенное лицо друга, кепку, смешно надвинутую на уши. Появление Феди не предвещало ничего доброго. Игорь напустил на себя то высокомерное и упрямое равнодушие, на которое (он знал) каждый наталкивался, как на каменную стену. Но на Федю это не подействовало. Он даже не взглянул на вопросительно изогнутые брови товарища, не обратил внимания на его упорное молчание, красноречиво говорящее о том, что пришел Федя зря и разговора по душам не состоится. Федя не посчитался и с тем, что Игорь был не один. У окна стоял Николай Иванович с засученными рукавами, с полотенцем вместо фартука. Ножом он промазывал стекла окон замазкой.
– Можешь думать, что я плохой товарищ, но я секретничать с тобой не намерен и говорить буду при Николае Ивановиче все, что думаю, – сказал Федя, снимая кепку и усаживаясь на стул.
Николай Иванович поспешно отложил нож, вытер руки о полотенце и принял (по определению Игоря) «позу Наполеона перед сражением». Игорь вспомнил его скрещенные на груди большие руки, приподнятый подбородок и внимательные, неспокойные глаза. Он молчал все время, пока говорил Федя, но по лицу его можно было угадать, что он недоволен сыном.
Федя осуждал Игоря с детской горячностью и прямотой. Он доказывал ему, что это поступок изнеженного, самовлюбленного барчука, которому нет дела до окружающих. Он возмущался, что одноклассники и учителя могли упрекнуть родителей и друзей Игоря за то, что те не сумели направить его по верному пути.
Игорь презрительно скривил губы и сказал, что друзья, на которых он бросает тень своим поведением, могут не считать себя его друзьями… что он не заплачет о таких друзьях.
В тот момент он походил на молодого коня, который, упрямо закусив удила, весь в мыле и пене мчится мимо дороги к опасному обрыву. Так часто случалось: в горячей запальчивости он сознавал, что говорит и делает не то, что надо, но исправить не мог из-за какого-то ложного стыда.
«Глупого, ложного стыда», – писал Игорь в дневнике, лежа на своей верхней полке.
Федя великолепно понимал это состояние друга и советовал :
– А ты в этот момент побольнее стукни кулаком себя в ребро и шепни: «Рыжий черт, не сопротивляйся!»
«Мой главный враг сидит во мне – это и есть тот самый рыжий черт, о котором говорит Федя, – писал Игорь. – Если у подавляющего большинства людей беды приходят извне – у меня они идут изнутри. Как счастлив должен быть Федя. У него все в жизни ясно и просто. У меня же все осложнено и запутано».
За несколько дней дороги Игорь исписал толстую тетрадь в черных кожаных корках.
В конце первого же дня старичок-сосед сказал ему:
– Молодой человек! Спускайтесь-ка с нами чаек попить. Что-то вы без отдыха пишете.
Игорь поморщился, но сдержал «рыжего черта». Он даже послушно спустился с полки и сказал, что ведет записи в дневнике.
Старик, бывший учитель, и без этого признания догадался, что часами пишет юноша, впервые покинув родной город, семью и друзей. А Игоря удивила наблюдательность старика.
Проводник принес на подносе стаканы с чаем, в массивных подстаканниках, с горкой сахарных прямоугольничков в белых бумажках, которые Игорь видел в первый раз.
К столу придвинулась полная девушка. Ее щеки, глаза, губы – все поражало естественной яркостью красок. Она была смешливой и громкоголосой. Девушка возвращалась на родину из Китая. Два года она проработала там в советском посольстве.
Четвертый пассажир отказался от чая. Он лежал на верхней полке, держал в руках газету и дремал. На вопросы отвечал нехотя, односложно и до самой Москвы так ни с кем и не разговорился. Ни веселая девушка, ни всевидящий учитель так и не узнали, кто был этот человек.
Поезд мчался через Уральский хребет. В веселом ритме постукивали колеса. Из открытых купе звучали оживленные голоса, смех.
Игорь и старый учитель стояли в коридоре у окна.
Стекло было приспущено, теплый ветер врывался в душный, раскаленный дневным солнцем вагон, трепал бархатные занавески. Опускались сумерки. Казалось, что в эту пору небо приближается к земле и звуки на земле становятся глуше. За окном бежали могучие сосны. В глубине бора сгущались синие тени.
С юношеским жестокосердием Игорь спросил:
– Порфирий Константинович, вам не скучно жить? Не страшно, что жизнь вот-вот оборвется?
Учитель помолчал, провожая взглядом мелькнувший полустанок: желтый одинокий дом с огородом, рябиновый куст у крыльца.
– Не скучно и не страшно, – сказал Порфирий Константинович. – Сначала я скажу по поводу «не страшно». Видите ли, Игорь, смерть ожидает каждого человека. А меня уже вот-вот. Я это помню все время. Но мне не страшно потому, что я вижу, чувствую всем существом своим общий поток жизни. Я смотрю на себя как на незначительную частичку великой природы на земле. Выбыл один – поток так же устремлен вперед. Люди так же живут, радуются, творят. Вот поэтому мне не страшно. Теперь ответ на ваш второй вопрос: скучно ли мне? Дело в том, что каждый возраст имеет свои радости. Вы должны это помнить. Мне не только не скучно, но даже весело. Вы это должны были заметить. Мою радость портит то, что я не могу больше преподавать в школе. Но я стараюсь быть все время с молодежью. Вот теперь я еду в Москву. Думаете, там у меня сын или дочь? Ничего подобного. Ученик мой бывший, Митюшка Медведев, неожиданно прислал деньги и такую телеграмму: «Купил под Москвой дачу, возражений не принимаю, немедленно выезжайте погостить». Вот я и еду. Мне кажется, в старости скучно тому, кто живет ради себя. Тому, пожалуй, и страшно.
Поезд остановился на маленькой станции. Началась привычная суета. Женщины и подростки тащили к поезду соленые огурцы, жареных кур, горячую картошку. Пассажиры, наскоро осведомившись у проводников, сколько минут стоит поезд, бежали на базар. Там на столах под навесами было все, что может соблазнить пассажира дальнего следования: и соленые грибы, и жареные куры, и варенец с пенками толщиной в палец.
Порфирий Константинович захотел соленых огурцов, которые около вагона держала девочка на капустном листе. Игорь с готовностью помчался исполнять желание старика. Он купил огурцы и хотел уже прыгнуть на подножку вагона, но его остановил проводник.
– Вот разве молодой человек уступит, – сказал он стоящему подле него пожилому мужчине в пижаме, головой указывая на Игоря. – Им и шум, и свет, и боковые полки только впрок.
– В чем дело? – холодно спросил Игорь, уже догадываясь, о чем будет его просить пассажир в пижаме, с таким множеством покупок, что можно было удивляться, как он удерживает в руках свертки, пакеты,
