легенды о каком-то коммунистическом прошлом, которого в действительности никогда не было. Вся эта придуманная современными теологами произвольная конструкция, усвоенная также г-ном А. К-, которая отрицает влияние ессейства в то время, когда оно существовало, и приписывает ему огромную роль, когда его не было, показывает только, как изобретательны некоторые теологические умы, когда нужно очистить древнюю церковь от «скверны» коммунизма.
Но для г-на А. К. это еще не есть решающее доказательство. Ему известно еще одно «главное основание», на которое до сих пор «никогда не обращали внимание: противники христиан обвиняли их в чем угодно, но не в коммунизме. И они не пропустили бы этот пункт обвинения, если бы он был сколько-нибудь обоснован». Я боюсь, что мир и теперь не заметит этого «главного основания». Г-н А. К. не может отрицать, что коммунистический характер христианства резко подчеркнут в целом ряде заявлений как в Деяниях апостолов, так и в евангелиях. Он утверждает только, что эти заявления имеют чисто легендарное происхождение. Но они бесспорно были и соответствовали действительным христианским тенденциям. И если, несмотря на это, противники христианства не указывали на его коммунизм, то это происходило не потому, что они не имели для этого никаких опорных пунктов. Обвиняли же они христиан в таких преступлениях, как убийство детей, кровосмешение и т. д., для которых они в христианской литературе не имели ни малейшего доказательства. И они пропустили бы такие обвинения, которые они могли обосновать всей христианской литературой с самого ее начала!
Причину этого явления следует искать не в отсутствии коммунизма в древнем христианстве. Она заключается в том, что тогда к коммунизму относились совершенно иначе, чем теперь. В наше время коммунизм в древнехристианском смысле, т. е. в смысле раздела, несовместим с ходом производства, с существованием общества. В наше время экономические условия, безусловно, требуют противоположности раздела, концентрации богатства в немногих местах: или в руках частных лиц, как теперь, или в руках общества, государства общин, быть может, также товариществ, как в социалистическом строе.
Иначе обстояло дело в эпоху раннего христианства. Если оставить в стороне горное дело, то преобладало мелкотоварное производство. Правда, в области сельского хозяйства крупное производство было в значительной мере распространено, но оно основано было на рабстве, в техническом отношении стояло не выше мелкотоварного и держалось только там, где оно могло вести самое хищническое хозяйство при помощи рабочей силы дешевых рабов. Крупное производство не стало еще, как в наше время, основой всего способа производства.
Поэтому концентрация богатства в немногих руках далеко еще не означала развития производительности труда, не говоря уже о том, что она не являлась основой процесса производства, а вместе с ним и существования самого общества.
Концентрация богатства в руках немногих означала не развитие производительных сил, а только скопление средств потребления в таком изобилии, что отдельный человек не в состоянии был потребить их сам, и ему не оставалось ничего делать, как делить их с другими.
Богатые и делали это в крупном масштабе. Отчасти добровольно. Щедрость считалась одной из наиболее выдающихся добродетелей в эпоху римских цезарей. Она служила средством приобрести себе приверженцев и друзей и, следовательно, также средством увеличить свою власть.
«С отпущением на волю (рабов), — говорит Фрид-лендер, — по всей вероятности, очень часто соединялся более или менее богатый подарок. Марциал упоминает о таком даре, последовавшем в этом случае, в 10 миллионов сестерциев. Римские оптиматы простирали свою щедрость и покровительство также на семьи своих приверженцев и клиентов. Так, один вольноотпущенник Котты Мессалина, друга императора Тиберия, прославляет его в надгробной надписи, найденной на Аппиевой дороге: его патрон несколько раз дарил ему суммы в размерах всаднического ценза (400 000 сестерциев, или 80 000 марок), взял на себя воспитание его детей, экипировал его сыновей, как родной отец, его сыну, Коттанусу, который служил в войске, помог сделаться военным трибуном и ему самому воздвиг могильный памятник».
Таких случаев можно насчитать очень много. Но к добровольному разделу присоединялся часто и недоброволь ный, в особенности там, где господствовала демократия. Кто хотел получить известную должность, тот должен был купить ее при помощи богатых раздач народу. Там, где последний обладал силой, он облагал богатых высокими налогами и жил за их счет: граждане получали из государственных доходов вознаграждение за участие в народных собраниях, им выдавались деньги, на посещение публичных зрелищ, для них устраивались общие трапезы, время от времени производилась раздача жизненных припасов.
Что богатые существуют для того, чтобы делиться своим богатством, — эта идея тогда не имела в себе ничего, что могло бы отпугивать массы или находилась бы в противоречии с господствующими воззрениями, но, наоборот, находилась в полном соответствии с ними.
Такой коммунизм не только не отталкивал массы, но привлекал их. Противники христиан были бы глупцами, если бы направляли свои удары именно на эту его сторону. Достаточно прочитать, с каким почтением такие консервативные писатели, как Иосиф Флавий и Филон, говорят о коммунизме ессеев. Он не кажется им ни противоестественным, ни смешным, а, наоборот, очень возвышенным.
Следовательно, «главное возражение» г-на А. К. против существования древнехристианского коммунизма, а именно, что противники христианства не выдвигали его на первый план, показывает только, что он смотрит на прошлое глазами современного, капиталистического общества, а не античного.
Наряду с этими возражениями, которые не опираются ни на какие свидетельства, а являются простыми «конструкциями», г-н А. К- выдвигает еще целый ряд соображений, основанных на фактах, приводимых в Деяниях апостолов. Странным образом наш критик, так скептически относящийся к изображению длительных и повторяющихся явлений, которое встречается в древнехристианской литературе, принимает за чистую монету всякое известие об отдельных событиях. С таким же основанием он мог бы объявить изображение социальных условий героической эпохи в Одиссее выдумкой и в то же время признать Полифема и Цирцею историческими личностями, которые действительно совершили все то, что о них сообщается.
Но и эти отдельные факты ничего еще не говорят против существования коммунизма в древнехристианской общине.
Во-первых, говорит г-н А. К-, иерусалимская община состояла из пяти тысяч человек. Каким образом такая многочисленная толпа с женами и детьми могла составлять одну семью?
Но кто утверждает, что все они составляли одну семью, что все они ели за одним столом? И кто может присягнуть, что первоначальная община действительно насчитывала пять тысяч человек, как сообщают Деяния апостолов (Деян. 4:4). Статистика никогда не являлась сильной стороной античной литературы и меньше всего восточной; чтобы произвести данный эффект, очень охотно прибегали к гиперболам.
И как раз число пять тысяч очень часто указывается, чтобы указать на большую толпу; так, евангелия знают очень точно, что Иисус насытил пятью хлебами именно пять тысяч человек, кроме женщин и детей (Мф. 14:21). Будет ли мой критик и в этом случае настаивать, что число это вполне точно?
С своей стороны мы имеем все основания думать, что число в пять тысяч членов, указываемое для первоначальной общины, представляет большое преувеличение.
Сейчас же после смерти Иисуса Петр, согласно Деяниям апостолов, держит горячую агитационную речь, и «присоединилось в тот день душ около трех тысяч» (Деян. 2:41). Дальнейшая агитация приводит к тому, что «многие же из слушавших слово уверовали; и было число таковых людей около пяти тысяч» (Деян, 4:4). Но сколько членов насчитывала община, когда умер Иисус? Сейчас же после смерти его она устроила собрание: «было же собрание человек около ста двадцати» (Деян. 1:16).
Это показывает, что община на первых порах была очень немногочисленна, несмотря на усердную агитацию Иисуса и его апостолов. И неужели сейчас же после его смерти под влиянием двух речей она внезапно выросла от сотни до пяти тысяч членов? Если уж мы хотим остановиться на каком-нибудь числе, то оно будет ближе к первому, чем к последнему.
Пять тысяч организованных членов — такое число должно было в Иерусалиме обратить на себя всеобщее внимание, о такой силе Иосиф Флавий не мог бы не упомянуть. В действительности же община должна была быть очень незначительна, если ни один из современников не говорит о ней.
