— Не шуми, красавица, я это нарочно, — проговорил ей на ухо Юлдыбаев и коснулся прелестного плечика. — Пошли, вместе пошагаем сначала.
Он, взяв Зульхабиру за руку, должен был отвести ее в сторону от горшка шагов на двадцать, но, забывшись от счастья, что идет с нею рядом, чуть не ушагал куда-то за майдан: ладно еще заорали парни, переживающие за девушку, и громче всех, конечно, Нефуш:
— Хватит!
— Куды зашел?!
— Не плутуй, мошенник!
Зульхабира, оглядывая из-под неплотно завязанного платка перед собой землю, шла к горшку медленно, с остановками. Старики, охраняющие правила сабантуя как зеницу ока, зашумели вдруг: «Видит! Видит!»
Зульхабира потерянно замерла, боясь, что не сумеет разбить уползающий неведомо куда горшок, боясь опозориться перед Нефушем, и оробела, и совсем остановилась. В этот миг, соскользнув, платок закрыл ей глаза. Подумав: раз так, будь что будет, — шагнула она на несколько шагов решительно вперед и быстро, чисто по-девичьи, не размахиваясь, ткнула палкой в землю. И застыла, не веря своим ушам. Майдан гудел, майдан приветственно кричал, горшок, рассыпавшись, лежал перед ней черепками.
У самого уха чей-то голос пробасил: «Ай да молодчина! Спасибо, дочка!» Сняв платок, она обернулась: Мирсаит Ардуанов, в черной бархатной тюбетейке, с красной повязкою на руке, протягивал ей душистое, в красивой обертке мыло.
В жизни своей не получала Зульхабира более дорогого ее сердцу подарка. Не зная от радости, что делать, побежала она хвалиться наградой к Нефушу, и ликованию ее не было предела — лицо девушки заливалось румянцем. Вот, оказывается, каков народный праздник сабантуй!
И после того, как села она опять к милому Нефушу, и после того, как похвалил он ее, все не могла Зульхабира успокоиться, рассказывала снова и снова о битве своей с хитрым горшком, а Нефуш улыбался, сиял, как солнышко, слушал с великим удовольствием; в переживаниях этих волнующих минут они и не заметили, что сабантуй пошел дальше и развернулись новые игры, новые забавы. В одном углу майдана, усевшись верхом на бревно, двое лихо махались мешками, набитыми соломой; какой-то парнишка, завернув штанины, карабкался на мачту, где, на самой верхушке, висела клетка с живым в ней петухом; девчата из бригады Шакира Сираева на узорчатых коромыслах несли — кто быстрее — полные ведра воды, стараясь не расплескать ни капли.
А Нефуш — Певчая Пташка смотрел на все эти забавы с прохладцею, не выказывая ни удивления, ни восторга, так что Зульхабира даже растерялась: и как это он может сидеть так спокойно, почему не хохочет и не кричит, как все вокруг? Ах, городская девушка Зульхабира, тебе-то все в диковинку: а не знаешь ты еще — на сабантуе только одна молодецкая забава зажигает сердца джигитов, заставляет биться их горячие сердца в восторге и крайнем азарте: это — борьба, национальная борьба татар «кряш», схватка смелых и сильных, победить в этой схватке — значит стать героем, свести с ума всех девушек на сабантуе...
В центр майдана с разных сторон побежали маленькие мальчишки, и Зульхабира вновь схватила Нефуша за руку:
— Что это?! А это еще что?! — спрашивала она, не понимая, что происходит.
— Кряш это, не шуми, — серьезно и веско сказал Нефуш. А Зульхабира удивленно заметила, что он как-то вдруг напрягся и широко раскрытые глаза его заискрились живым интересом.
Мальчишки же на майдане уступили место подросткам, подростки — молодым парням. Майдан вдруг сомкнулся, сузился. Задние ряды стали крепко напирать.
— Что это?! Это что?! — теребила Нефуша Зульхабира, все еще ничего не понимая.
— Кряш это, Зульхи, кряш.
К совсем почти сомкнувшемуся в толпу майдану, где разворачивался «кряш», нехотя подъехали два конных милиционера, стали постепенно расширять его, наезжая и нестрого покрикивая. Перед копытами лошадей всем стало боязно, пересиливая азарт, люди, не поднимаясь с бархатной приятной травы, отползали потихоньку, по-смешному, назад.
Вот наступило и для Зульхабиры жаркое время, когда пришлось ей остаться одной, сидеть, переживая остро за своего любимого.
— Ежели не вернусь, не поминай лихом: прощай, Зульхи! — проговорил Певчая Пташка, вспомнив, видно, шутку самой Зульхабиры.
И с той самой минуты, как взял Нефуш в свои руки вышитое полотенце [46], пробудился в Зульхабире страстный болельщик. А парень в голубой майке, который вышел против Певчей Пташки, очень был крепок, мускулы на его жилистых руках выпирали узлами, перевитыми туго канатами. Зульхабире показалось, что враз, на едином вздохе, повалит он Нефуша. Певчая Пташка поначалу взялся было, не скинув даже рубашки, однако стражи порядка — старики-аксакалы — заставили его все же снять. И Зульхабира впервые в жизни увидела, как силен и красив любимый: широкогрудый, с такими же крепкими, свитыми мускулами, он, конечно же, ни в чем не уступал своему сопернику. Это ее успокоило. Но когда, намотав крепко на руки полотенца, взялись парни и так склонились к земле, что казалось, лягут вот- вот, когда уперлись до хруста лбами, Зульхабире вновь стало страшно. За ногу свалила б она голубую майку, когда могла бы. А борцы тем временем все топтались на месте; «Кончай тянуть!», «Боритесь!» — кричали уже им недовольные зрители.
Но вот потихоньку стали отрываться от земли Нефушевы ноги. Голубая майка прижал его к выпуклой, каменной груди (сердце Зульхабиры словно к самому горлу подкатилось!), но когда казалось, что вот-вот уложит он Нефуша, выскользнул Певчая Пташка из могучих объятий, укрепился на земле и за какое-то мгновение опрокинул чисто противника. Сделано это было хорошо и быстро — Зульхабира не успела даже сообразить, что там произошло. Только потом, когда Нефуш, тяжело посапывая, притащил ей метра два белого, в горошек, ситцу, Зульхабира поняла наконец, что он победил. Другого борца Нефуш положил после первой же попытки. Третий, видно, не знал правил: так долго топтался он на месте, что вывел Нефуша из себя. Дали ему какой-то подарок, лишь бы ушел с майдана, не утомлял людей.
Не сразу нашелся следующий противник Нефушу. Бахтияр-абзый долго ходил среди борцов, уговаривал смелых выйти на майдан, показать силушку. Ардуанов вытащил из груды подарков белую рубашку. Сердце Зульхабиры вновь забилось неровно — был это ее подарок.
— Ну, кто выйдет? — крикнул Ардуанов, помахивая над собой красивой рубашкой.
И тут из толпы выбрался хмурый человек в черной сатиновой рубашке, надетой навыпуск, вразвалку направился к Нефушу. Мирсаит Ардуанов узнал в нем Шакира Сираева, неохотно подал ему полотенце.
Почувствовав на своей спине хватку Сираева, сразу понял Певчая Пташка, какие у того крепкие руки. Человек этот, угрюмый и молчаливый, не давая вздохнуть, словно обручем железным, все теснее сжимал Нефуша.
Когда Шакир и Нефуш затоптались, уперевшись лбами, Зульхабира не выдержала и крикнула:
— Не поддавайся, Нефуш!
Тот, видно, услыхал ее голос, стал притягивать Шакира к себе, но Сираев, казалось, в землю врос — даже не шевельнулся. Тем временем Нефуш сам почувствовал, что ноги его отрываются от земли, и хотел было, как и в тот раз, поддаться, а потом неожиданно выскользнуть и свалить хмурого противника. Но, попытавшись вырваться, подумал: а ведь не сможет на этот раз! Силен враг! Прощай, вышитая рубашка! Прощай, подарок Зульхабиры!..
— Смотрите-ка, смотрите, вот это действительно настоящий борец! — так восхитился сидевший возле стола комиссии Никифор Крутанов.
— Да, умело борется, видно, и до этого не раз боролся, — спокойно отметил Хангильдян.
После победы над троими Сираева отвели в сторону, усадили — дали возможность побороться и другим. Мирсаит-абзый поначалу в борьбе участвовать не хотел, но потом и в нем взыграла кровь борца, повалил он кряду трех человек и тоже очутился рядом с Сираевым. И таких, как Ардуанов, непобежденных, набралось восемь человек. Крутанов, видевший сабантуй впервые, расчувствовался, стал доказывать Хангильдяну и Мицкалевичу с неугасимым жаром, какой это, оказывается, хороший праздник; заключил, что надо бы проводить сабантуй ежегодно. Ардуанов, мол, и тут повел дело очень правильно.
— Цыплят по осени считают, Никифор Степанович. Давай пока не будем спешить, — сказал
