бесконечным. Мешали каски и автомат. Не хватало воздуху. Фон Герн помнил правило, выведенное инструктором полка «Бранденбург» штандартенфюрером Тагером: не надо осторожничать в конце игры. Уж если ты игрок и бросил на карту жизнь, не пытайся взять ставку обратно. Фортуна не прощает трусости. Тагер сам доказал это правило. Некогда отчаяннейший диверсант, герой Крита, взрывавший на греческих островах береговые батареи англичан, он отошел в конце войны от дел, стал избегать любого риска, обзавелся виллой на Мекленбургских озерах и погиб в сорок четвертом по идиотской причине: проглотил ложку джема вместе с увязшей осой. Оса ужалила его в гортань, гортань вспухла, и герой Крита скончался от удушья.
Дюкер становился все теснее и теснее. Уж не просела ли кладка?! Не хватало застрять и задохнуться в этой трубе. Конец, вполне достойный для «вервольфа», возмечтавшего о тихой гавани.
Фон Герн наконец понял, что мешает ему ползти. Просто он, стал толще из-за упрятанной под свитер пухлой общей тетради — походного дневника. Ульрих подбадривал себя тем, что будущую книгу о «вервольфах» он начнет с описания этой мрачной трубы.
Книгу он задумал еще в Индии. Недавние мемуары Скорцени в «Фигаро» — фон Герн успел прочитать несколько номеров — укрепили его в мысли, что и его будущая книга пойдет хорошо — чего стоит только альтхафенское подполье! — принесет те деньги, на которые они с Сабиной смогут перебиться на первых порах.
Черт побери, его мемуарами еще будут зачитываться так же, как и он фенрихом упивался воспоминаниями генерала Пауля фон Леттов-Форбека, героя Танганьики!
Дюкер чуть расширился, и корветенкапитан вполз в нижнюю камеру смотрового колодца. Он быстро взобрался по скобам в шкиперскую, уложил в катер каски и оружие. Однако автомат взял обратно и двинулся по скобам выше — к люку в каморку Сабины.
Девушка сразу поняла, что предстоит им сегодня: час настал! Она отнеслась к этому спокойно, так, словно Ульрих и в самом деле пришел сообщить ей о вечерней прогулке на катере. Фон Герн, глядя, как она деловито отбирает те немногие вещи, которые он разрешил взять, подумал, что, если бы все женщины Германии были такими же, как Сабина, страна бы никогда не проиграла войну.
Надо было дождаться темноты. Выход в море он назначил на час ночи. Именно назначил, так, как будто в подчинении у него была дюжина расторопных помощников. В этот вечер он призвал весь свой многолетний боевой опыт, опыт человека, привыкшего разрушать любые преграды на пути, хитроумно проникать в запретные зоны, исчезать и появляться, преследовать и уходить от погони. Кажется, впервые все, чему учили его в Карлсхорсте и «Бранденбурге», он обращал на личные цели…
Ближе к полуночи Сабина сварила черный кофе и наполнила два литровых термоса. Фон Герн сам застегнул на ней «молнию» альпаковой куртки и затянул под нежным подбородком жесткий ремешок армейской каски. Под каску Сабина надела теплую беличью шапочку.
Спустились вниз. Фон Герн растворил скрипучие дверки эллинга: в лицо пахнуло речной сыростью. Ульрих подал Сабине руку и помог усесться в тесном кокпите. На малых оборотах с тихим — подводным — выхлопом корветенкапитан вывел катер на середину реки. Оба берега едва просматривались в ночном тумане, и фон Герн порадовался: боги ему покровительствовали. А может быть, это родной город сам прикрывал их серой завесой. Была бы она поплотнее…
Надвигался аванпорт: вислое железо кранов, башни элеватора, полузатопленный эсминец «Дортмунд» и шесть дремлющих у пирсов сухогрузов. Туман сгустился так, что фон Герн с трудом вывел катер на остатки боковых ворот. Все шло как нельзя лучше. Редкие огоньки Альтхафена дрожали уже за кормой. Катер огибал последний брекватер, когда луч корабельного прожектора, описав голубую «воронку», накрыл его. Сабина тихо вскрикнула и вцепилась в планширь.
Рука фон Герна сама толкнула сектор газа до упора. Взревел мощный мотор, и два водяных крыла выросли по бортам. На вскинувшемся носу блистал неотступный прожекторный свет, взметенная вода сверкала радужно, словно в подсвеченном фонтане.
Сабина вспомнила на секунду фонтан, который устроил отец в день 600-летия Альтфахена…
— Пригнись! — крикнул ей фон Герн, и в то же мгновение с корабля ударил пулемет. Сабина слышала, как одна из пуль звонко щелкнула по каске Ульриха, и корветенкапитан свалился ей на плечо. Катер швырнуло в сторону. Мотор протяжно взвыл и заглох.
— Ульрих! Ульрих! — Сабина лихорадочно ощупывала лицо, шею, но крови нигде не было. Должно быть, фон Герн был оглушен или контужен.
Катер поплясывал на мелкой волне, звучно шлепал по воде носом… С корабля что-то кричали в мегафон по-русски. Луч по-прежнему бил, высвечивая приборную панель ярко и резко — до последней заклепки. На глаза Сабине попалась алая пусковая рукоять, и она, недолго думая, рванула ее на себя точь- в-точь, как запускала мотор отцовского катера…
И грозный Вишну, хранитель подземных недр, обратился в высокий столб воды и дыма.
Вместо эпилога
В гарнизонном госпитале лейтенанту Еремееву поставили четыре диагноза: баротравма правого легкого, отравление кислородом, общее переохлаждение и двусторонняя пневмония. Первые три дня он провел в бреду и горячечном забытьи. Но пенициллин, морской воздух и двадцатидвухлетний организм сделали свое дело. Вскоре Оресту принесли синий байковый халат и разрешили выходить в коридор. В первую же свою вылазку из палаты Еремеев встретил Сулая в таком же синем госпитальном халате. Капитан явно обрадовался встрече.
— А я к тебе вчера наведывался… Дрыхнуть ты здоров!
Боксерский бобрик на круглой сулаевской голове отрос и был зачесан на правую сторону.
— Слыхал новость? — поправил зачес капитан. — В Москву поедешь… На учебу.
Еремеев ошеломленно молчал. Ожидал всего, только не такого оборота…
— Но учти! Лозоходыча ты загубил!
До чего же вредный мужик, этот Сулай! Если и скажет что-нибудь приятное, то непременно сопроводит это гадостью… Но щеки Еремеева против воли зажглись краской стыда. А ведь и в самом деле погубил…
— Ладно, — примирительно вздохнул Сулай. — Победителей, говорят, не судят. Учись. Может, и впрямь толк из тебя будет… Насчет сифона это ты здорово раскусил… Будешь в Москве, съезди в Мытищи. Там семья Лозоходова живет. Адрес я дам. Скажи, мол, пал смертью храбрых и все такое. Вещички сыну передай: часы, губная гармошка, портсигар… Помоги чем сможешь. Ясно?
— Куда ясней.
— И второе. Это уж моя личная просьба. Сходи в Главное управление погранвойск. Разыщи там полковника Бай-Курдыева, передай письмецо от меня. Скажи, мол, от старшины Сулая. Он вспомнит.
Оресту вдруг стало жаль этого немудрящего и, наверное, не очень счастливого человека. Сорок лет, а все капитан. И вряд ли станет майором: семь классов и характер тот еще… Жену бы ему подобрее…
Медсестра в белом халате и белых гетрах прокатила тележку с кипой шинелей — на выписку! Она подошла поближе и остановилась подле окна.
— Кто Еремеев из седьмой палаты? Вам записка!
Орест развернул тетрадный листок, пробежал немецкие строчки: «Господин лейтенант! Если Вы сможете, спуститесь, пожалуйста, в приемный холл. Лотта Гекман».
Еремеев сбежал по лестнице в вестибюль приемного отделения. Библиотекарша в длинном осеннем пальто прижимала к груди два свертка. Она застенчиво улыбалась:
— Добрый день, господин лейтенант! Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, Лотта! Дела идут на поправку.
Фрейлейн Гекман протянула пакет, из которого выпирали розовые альтхафенские яблоки.
— Это вам, господин лейтенант. От меня. Здесь много витаминов. А это… — Лотта вручила Оресту второй сверток. — Это просил вам передать мой отец. Только не раскрывайте здесь. Посмотрите в палате.
