разыскиваем подозреваемого в убийстве.
Кавуто указывает на восьмиэтажное кирпичное здание:
- Не меньше восьми сотен укромных уголков.
- За дело, ребята.
- А ты куда?
- Имеется заявление о пропавшем без вести. Пожилой человек из Норт-Бич, последняя стадия рака. Уж дня два прошло, пора и расследование начать.
- Просто не хочешь ковыряться в помойках в поисках вам…
- Просто, - прерывает Ника Ривера, - он был тяжело болен.
Его жена предполагает, что он вышел из дома и потерялся. Что-то меня сомнения берут. Позвони мне, если обнаружишь что-нибудь.
- Угу. - Кавуто поворачивается к трем полицейским в форме, которые допрашивали бродягу.
- Эй, ребята, у меня тут для вас приятный сюрприз на Рождество!
Устроим небольшие поминки, решило Зверье. В китайском квартале удобнее всего.
Трой Ли - вот он, ехать никуда не надо. Леш тоже на месте - поклялся, что ноги его не будет в собственной квартире, пока тело там. Еврей Барри обещал прийти на поминки со всей семьей - как принято у иудеев. К тому же в китайском квартале винные магазины на Рождество открыты, а из-под прилавка тебе еще и фейерверк продадут. Зверье убеждено, что Синь была бы рада фейерверку на собственных похоронах.
С бутылками пива в руках парни полукругом выстроились на детской площадке на задах Грант-стрит. Сама покойница отсутствует - ее замещает слегка надкусанная пара съедобных дамских трусов. Издали сборище смахивает на компанию приколистов, которым взбрело в голову похоронить кусок яблочного рулета.
- Начну, с вашего разрешения, - говорит Дрю.
На нем плащ до пят, длинные волосы подвязаны сзади черной лентой, на лбу след от бутылки, которой запустила в него Джоди.
Дрю сует в рот косяк размером с тенор-саксофон, прикуривает от громадной каминной спички и изо всех сил затягивается. Набрав полные легкие, он кропит землю водой и хрипит:
- Покойся с миром, Синь.
Вместе со словами изо рта у Дрю вылетают клубы дыма. У всех на глаза наворачиваются слезы.
- Покойся с миром, Синь, - повторяет каждый, вынимает изо рта косяк и запивает пивом.
- Тя Тинь, моя терномадяя, - сообщает Трой Ли бабушке, которая, узнав про фейерверк, изъявила настойчивое желание участвовать в церемонии.
- Мы отомстим за тебя, - обещает Леш.
- И вернем наши денежки, - подхватывает баскетболист Джефф.
«Аминь!» - откликается Зверье хором.
Церемония получилась гражданская, не церковная, как и было задумано. Ведь Барри - еврей, Трой Ли - буддист, Клинт - протестант, Густаво - католик, а Леш и Джефф - закоренелые язычники.
Впрочем, Густаво все равно вызвали в магазин - побыть на посту, пока не вставят стекло, так что ничья вера не подверглась поруганию, когда вокруг съедобных трусов были воскурены благовония. Для Троя и бабушки курильницы с палочками оказались даже в тему, и Леш высказался в том смысле, что хоть верования у всех и разные, но благоухают божества приятно. Как ухоженная баба.
«Аминь!» - отзывается Зверье.
- И от них удобно зажигать фейерверки. - Джефф запаляет шнур.
- Аллилуйя! - вопит Зверье.
Поделиться воспоминаниями о покойной не получилось - все почему-то сразу сворачивали на сиськи- письки, что в присутствии бабушки Троя как-то не катило.
Ограничились тем, что покидали фейерверки в Клинта, читающего двадцать третий псалом.
Прежде чем приступить ко второму ящику пива, условились, что, когда стемнеет, трое из них - Леш, Трой Ли и Барри - заберут Синь из Лешевой квартиры, погрузят в «универсал» Барри и утопят посреди залива (Барри увлекался дайвингом, и вся нужная снасть была у него под рукой. Ружья для подводной охоты в свое время очень пригодились для поимки старого вампира.)
Леш заставляет себя открыть дверь. Но в квартире, к его удивлению, никакого запаха. Троица проходит в спальню и вынимает из шкафа скатанный ковер.
- Легкий какой-то, - замечает Барри.
- Блин, блин, блин… - Трой Ли лихорадочно пытается раскатать ковер.
Леш берется за конец свертка, дергает вверх и резким толчком переворачивает. На пол что-то валится. Слышится глухое плюханье и металлический звон. Словно монеты рассыпали.
Глаза у всех расширяются.
- Что это? - интересуется Барри.
- Серьги, - поясняет Трой.
На полу и вправду лежат семь сережек.
- Да не это! Вот что! - Барри кивает на две прозрачные желатиноподобные блямбы, каждая с хорошую дыню.
Они подрагивают на полу, словно выброшенные на берег медузы.
Леша передергивает.
- Я такое уже видел. У меня брат раньше работал на фабрике в Санта-Барбаре.
- Что это за херня? - Желе плывет у Троя перед глазами.
- Эндопротезы, - говорит Леш.
- Искусственные груди.
- А это что за червяки? - спрашивает Барри, указывая на две какие-то бесцветные кляксы вроде слизней, прилипшие к краю ковра.
- На оконную замазку похоже. - Леш замечает, что ковер покрывает тонкий слой синей пудры, проводит по синему пальцем и подносит к носу.
Никакого запаха.
- А она-то куда делась? - недоумевает Барри.
- Без понятия, - говорит Леш.
Двадцать
Уборщик Густаво Чавез приехал из штата Мичоакан, Мексика. Седьмой ребенок в семье владельца крохотного кирпичного заводика, он в восемнадцать лет женился на местной девушке, тоже седьмой в своем семействе, а в двадцать уже перебрался в американский Окленд, к своему двоюродному брату (туда же направили свои стопы и многие другие его родственники), где вкалывал по двенадцать часов в день. Зарплаты разнорабочего хватало на жизнь, да и семье он посылал куда больше, чем если бы трудился на предприятии папаши. Ведь добропорядочный человек и хороший католик обязан кормить семью и обеспечивать любовниц (двух-трех, не больше). Отец был ему в этом примером. Каждый год, примерно за месяц до Рождества, Густаво пробирался через границу обратно в Мексику: надо же отметить праздник вместе с семьей, поцеловать новых детишек (ежели появились на свет) и исполнить супружеский долг (взаимное рвение было таково, что супруги потом с трудом передвигались). Где-то уже к концу октября видение бедер Марии начинало преследовать его неотступно, и горемыка-уборщик водил мыльной шваброй по полу (полторы тысячи квадратных метров!) в некоем полузабытьи.
Сегодня ночью Густаво один во всем магазине, и сладкие грезы его не посещают. Как-никак рождественская ночь, а он не исповедовался и не может причаститься. Густаво очень стыдно. Вот ведь даже Марии за столько времени ни разу не позвонил. Зато махнул за компанию с прочим Зверьем в Лас-
