души. Вообще она всегда уважала тех, кто способен на сердечные безумства (сама таких безумств в свое время натворила бессчетно!), а значит, с превеликим удовольствием познакомилась бы с Надеждой Нарышкиной — тоже большим талантом в этой сфере. Еще бы — бросить в России могущественного вельможу и тысячу душ крестьян, чтобы открыто жить в Нейи-сюр-Сен с молодым французским драматургом! Конечно, Надежда не звонила на всех углах о некоторых пикантных моментах своей биографии (к примеру, о фактическом соучастии в убийстве!), однако мадам Санд безошибочно чуяла родственную душу. И мечтала заполучить русскую красавицу к себе в гости. Но Надежда что-то струхнула… Может быть, чуяла, что если ей удается скрывать какие-то бездны душевные от мужчины, то от женщины их скрыть не выйдет? Поэтому она отправила Жорж Санд «ответ с отказом», что вызвало недовольство ее любовника, написавшего романистке: «Княгиня требует, чтобы я непременно написал черновик ее письма к Вам. Я же не хочу этого делать… Эти княгини довольно-таки глупы, как подумаешь!..»
Хорошо, что Надежда не узнала об этой характеристике…
Так или иначе, в гости к Жорж Санд она не поехала, осталась в замке Вильруа, и Дюма гостил у Санд один с 9 июля по 10 августа 1861 года. Он переживал очередной приступ уныния. Вечерами на террасе гость и хозяйка вовсю сплетничали о русской любовнице Дюма, называя ее «Особой», хотя, строго говоря, она давно была перекрещена им в Надин:
«Что касается „Особы“, она мало походит на персонаж, который вам нарисовали, и, к несчастью для нее, недостаточно расчетливо построила свою жизнь. Я столь же готов обожать ее, как ангела, сколь и убить, как хищного зверя, и я не стану утверждать, что в ней нет чего-то и от той и от другой натуры и что она не колеблется попеременно то в одну, то в другую сторону, — но (это надо признать) скорее в первую, чем во вторую. У меня есть доказательства бескорыстной преданности этой женщины, и она даже не подозревает, что я признателен ей за это; она сочла бы вполне естественным, если бы я об этом забыл. Короче, я говорю все это с таким волнением не потому, что открыл в ней нечто новое для себя, а потому, что я свидетель ее обновления, ибо я льщу себе, что преобразил это прекрасное создание… Я так привык непрестанно лепить и формировать ее, как мне заблагорассудится, так привык вслух размышлять при ней на какие угодно темы и повелевать ею, при этом отнюдь не порабощая ее, что не сумел бы без нее обойтись».
А еще Александр сообщил своей интеллектуальной собеседнице, что хотел бы жениться на «Особе».
Правда, его смущала Ольга и ее характер:
«Надо, чтобы вы сами длительное время наблюдали Ольгу в жизни, чтобы оценить ее. Она в меру любит свою мать. Чувствует она себя хорошо только за городом. Она лакомка, целый день говорит о своем пищеварении — любимое развлечение породистых женщин. В своей бережливости она доходит до того, что отдает перешивать для себя старые платья матери и штопает чулки! И она же с превеликой легкостью отдает свои деньги любому нуждающемуся. Очень гордая, очень высокомерная с равными себе, она мягка и снисходительна с простыми людьми, на какой бы ступени они ни стояли. Имя не производит на нее никакого впечатления, она готова называться госпожой Бенуа. Она увлекается науками, в особенности точными, и не из честолюбия, ибо она копит свои небольшие знания так же, как копит свои карманные деньги. Ольга хочет знать для самой себя. В общем она молчалива и говорит только в подходящий момент. Больная печень прибавляет к этому сочетанию немного туманной меланхолии, без всякой фантазии. Вот что я увидел в ней, дорогая матушка (так Александр называл Жорж Санд, постоянно ставя ее на место, — чтоб, не дай Бог, не возомнила себе чего лишнего об их отношениях… — Е.А.). Выводы делайте вы — женщина. Пока что мать и дочь намерены поселиться в Булонском лесу, в очаровательном доме с красивым садом, который незаметно сообщается с владениями вашего сына (т. е. опять же Александра Дюма-фиса). Можно будет видеться сколько угодно, при этом каждый будет жить у себя, и приличия будут соблюдены. Теперь, когда все устроено таким образом, пусть Бог и царь довершают остальное. Дело за ними…»
Пока два французских интеллектуала перемывали косточки русской сирены, разжалованной ими в курицы, она, эта «глупая княгиня», металась в новой своей жизни, как птица в клетке. Стоило приехать в распутнейший из городов, чтобы прийти к той же скучной участи жены и матери, от которой она когда-то бежала, как черт от ладана! Поистине, неразрешимые цепи налагает на женщин любовь к мужчине. Причем он-то остается более свободен, а она… а она волю теряет, но этого мало! Мужчина, не нами сказано, охотник, и стоит ему почувствовать зависимость (материальную, духовную — без разницы, духовную даже еще больше, чем материальную) женщины от себя, как он, увы, перестает ее уважать. Желание плотское остается, уважение исчезает. Он начинает мнить о себе высоко — выше некуда! — ну а ее позволяет прилюдно клеймить позором.
Александр Дюма-сын проделал именно это, когда написал пьесу «Друг женщин». Она рассказывает о некоей мадам де Симроз, которую так напугала первая брачная ночь, что она разошлась с мужем, но продолжала в глубине души его любить. Это была такая большая глубина, что мадам де Симроз никогда в жизни не обнаружила бы там прежней любви, когда бы на помощь к ней не пришел «Друг женщин», мсье де Рион, который и спас ее от многочисленных посягательств на ее честь и вообще всех, кто сулит ей «иную любовь». Само собой, мсье де Рион — alter ego нашего героя, Дюма-фиса. Мсье де Рион все знает, все понимает, все предвидит. Для него не составляют тайны ни женское сердце, ни мужские желания. Он устраивает или расстраивает свидания; угадывает намерения, изобличает ошибки. Он немножко похож на графа Монте-Кристо, когда бы тот решил поменять амплуа с мстителя на резонера с наклонностями Тартюфа. Его афоризмы убийственны и проникнуты такой житейской озлобленностью, что невольно становится жаль автора, которого любимая женщина умудрилась довести до такого состояния.
«Женщина — существо алогичное, низшее, зловредное», — брюзжит де Рион. «Молчите, несчастный! — возражают ему. — Ведь женщина вдохновляет на великие дела». — «И препятствует их свершению», — опускает топор на шею жертвы де Рион.
Ему задают вопрос: «Значит, порядочных женщин нет?» — «Есть, их даже больше, чем полагают, но меньше, чем говорят». — «Что вы о них думаете?» — «Что это самое прекрасное зрелище из всех, какие довелось видеть человеку». — «Наконец-то! Значит, вы все же их встречали?» — «Никогда».
«Женщина — существо ограниченное, пассивное, подчиненное, живущее в постоянном ожидании. Это единственное незавершенное творение Бога, которое он позволил закончить человеку. Это неудавшийся ангел… Итак, природа и общество сошлись на том и будут сходиться вечно, как бы ни протестовала Женщина, что она — подданная Мужчины. Мужчина — орудие Бога, Женщина — орудие Мужчины. Illa subille super.[6] И нечего с этим спорить…»
Андре Моруа, исследователь жизни и творчества и Дюма-фиса, и Дюма-пэра, так охарактеризовал сущность этой пьесы: «Пессимизм, которого не выказывали ни Гюго, ни Санд, ни Дюма-отец. Те верили в любовь-страсть, даже когда сами предавались любви-прихоти. Что касается Дюма-сына, то он твердо убежден, что всякая любовь — обманчивый мираж. Любить женщину — значит любить мечту нашего духа. Дюма-сын не верит в эту мечту. Отцы слишком наслаждались жизнью, у сыновей осталась оскомина».
Некая парижская куртизанка (нет, не Надин, та просто не осмелилась бы!), знаменитая своими бесчисленными и открытыми любовными связями, заявила: «Это сочинение оскорбляет самую сокровенную стыдливость женщины!»
Что по этому поводу думала Надежда, покрыто тайной, однако Дюма-фис, как и его персонаж мсье де Рион, последовательно продолжал политику превращения сирены в домашнюю клушу: женщин надо держать в рабстве, гласит «Друг женщин», и вот в субботу 31 декабря 1864 года мэтр Ансель, опекун Бодлера и мэр Нейи-сюр-Сен, совершил в присутствии Александра Дюма-отца и Катрины Лабе (с согласия их обоих) бракосочетание Александра Дюма-сына с Надеждой Кнорринг, вдовой Александра Нарышкина.
Да-да! Бедный Александр Григорьевич отдал Богу свою многострадальную душу (французские воды не помогли!), и «друг женщин» смог жениться на своей «княгине».
В акте бракосочетания имелся такой параграф: «Будущие супруги заявили, что удочеряют ребенка женского пола, записанного в мэрии Девятого округа Парижа 22 ноября 1860 года под именем Марии- Александрины-Анриетты и родившегося 20-го числа того же месяца у Натали Лефебюр; при этом они подчеркнули, что имя матери — вымышленное…» В течение четырех лет «малютку Лефебюр» выдавали за сиротку, подобранную и взятую на воспитание княгиней Нарышкиной.
От свершившегося факта отцовства Дюма был гораздо в большем восторге, чем от факта бракосочетания. Его письма к Жорж Санд изобилуют упоминаниями о Колетт, восхитительном и щедро
