никогда не было. Пусть даже приврали слегка, не без того, но все равно, странный случай.
Он стал раздумывать, от чего бы могло приключиться такое? Прикидывал и так, и сяк, но ни к какому выводу не пришел. Много могло быть причин. Вспомнились вдруг мертвые распадки, куда забрели с братом в поисках ягодных мест, и представилось, какой зверь в таких распадкам может водиться. Испортили тайгу!
От размышлений Алексея оторвал донесшийся со двора шум. Послышалась там какая-то приглушенная возня, скрип и треск, а затем несколько негромких, но тяжелых ударов, будто кто-то принялся утрамбовывать землю торцом увесистого бревна.
Алексей насторожился, прислушался. Что еще такое? Шум стих, но не прошло и полминуты, как опять что-то там началось. Теперь среди прочих невнятных звуков угадывался звон бьющегося стекла.
Витька, что ли, спьяну да сослепу погреб громит? Вечно у него не по-людски все.
Но это как же громить нужно, чтоб аж сюда, через стекло доходило?
Головина-старшего посетило предчувствие недоброго. Он уже начал выбираться из своего уютного угла, чтобы пойти, глянуть на беспорядки. Но тут его, словно хворостиной по спине, хлестнул пронзительный человеческий крик. Прозвучал он, будто издалека, но столько в нем было ужаса и боли, что у Алексея волосы шевельнулись на голове. Мать округлившимися глазами уставилась в окно, по полу, дребезжа, покатилась оброненная ею миска.
Алексей, сдвигая с места тумбу холодильника, вырвался из своего угла, как из ловушки, и метнулся к двери. Со двора продолжали доноситься глухие отзвуки возни.
Погреб! Вот это откуда! Но вовсе не Витька там спьяну куролесит…
Опять едва слышно взвизгнул человеческий голос, и наступила тишина, в которой оглушительно лязгнули маятником старые стенные часы. Старуха слабо охнула.
Алексей уже у самой двери резко поворотил, сунулся в закут, где обычно хранилось оружие, но тут же вспомнил, что Витька сам же все и попрятал. Ох, на собственную голову, видать! Старший Головин выскочил на темную веранду, роняя утварь, метнулся к лестнице, круто взбегавшей вдоль стены к потолочному люку, цепляясь за перила, взлетел на чердак. Фонарь он впопыхах забыл и теперь, поднимая тучу пыли и нещадно матерясь, наугад разгребал шлак в поисках тайника. Секунды отдавались в груди почти физической болью. Наконец рука наткнулась на продолговатый брезентовый сверток. С треском лопнула прочная тесьма, охватывающая грубую материю, и пальцы наконец ощутили гладкую, чуть маслянистую полировку ружейных лож. Среди разобранных двухстволок Алексей нащупал затвор карабина, магазин отыскался тут же.
Он с ужасом подумал, где сейчас искать патроны, ведь как всякий, разбирающийся в оружии, никогда без надобности не держал магазин в снаряженном состоянии, чтобы не слабела пружина. Но прежде, чем оказаться в тайнике, «эскаэс» побывал в Витькиных руках, и, может быть, единственный раз в жизни дурость младшего могла пойти на пользу. Торец обоймы круглился прохладным цилиндром гильзы. Скатываясь по лестнице, Алексей вогнал магазин в паз и передернул затвор.
У нижней ступеньки стояла мать, протягивая сыну мощный фонарь о шести батарейках.
На крыльце Алексей замер. Не нарваться бы сдуру! Направил яркий сфокусированный луч на дверь погреба. Она была распахнута. Снизу доносился хруст, будто кто-то топтался по битому стеклу. Зажав приклад карабина подмышкой и держа палец на спусковом крючке, Алексей двинулся через двор, стараясь ступать бесшумно, словно по охотничьей тропе. Фонарь он выключил. Со светом будешь как голый.
Черный бугор погреба источал угрозу. Алексей это чувствовал безошибочно. Да и какие тут могут быть ошибки?! Если б Витька упал, поранился, сейчас бы мат столбом стоял. Но так-то орать! Алексей не сомневался, что сидя за столом, слышал с улицы голос младшего брата. Чутье подсказывало, что в погребе есть кто-то еще, кто-то такой, что Витька, крепкий и не робкого десятка, вопил, как резаный. От мысли: кто там, под землей? — по спине бежали мурашки.
Головин знал: какие уж вокруг люди ни есть, а никто из поселковых не попрется в чужой двор нагляком, не полезет, пусть даже спьяна, в погреб и не схватится там с хозяином. Не то, чтоб святые были, но не делалось здесь так. Значит там, внизу… хрен его знает, что оно там, внизу! Электричество еще отрубили. Головы бы поотрубать!..
Добравшись до бугра, Алексей замер перед входом. Только и можно было разглядеть, что первую ступеньку ведущей вниз лесенки. Но в глубине черного зева, определенно, происходило какое-то движение, будто кто-то громоздкий и неуклюжий возился там в тесноте, задевая за углы и выступы, сдвигая с места ящики, давя битое стекло. Звонко звякнула упавшая с полки банка, и вслед за этим раздалось недовольное ворчание, от которого Алексей едва не остолбенел.
Судя по голосу, там, под землей, орудовал вовсе не человек. Но кто же?!
В дверном проеме колыхнулся потревоженный воздух, и на Алексея пахнуло зловонием. И тут же легкое дуновение ветра донесло другую — рыбную — вонь, исходящую от развешанных для просушки мешков и рыбацкого тряпья. Разом всплыли в памяти пересуды на тони про медведя и слова брата: «…все кошки с округи сбегутся». Да неужели?.. На запах пришел? Витька!..
Алексей не хотел верить в правильность своей догадки, но уже верил, понимал: да, именно так! И, наверное, ничего другого не оставалось, как хватать в охапку мать, мчаться за помощью к соседям, звонить — в охотхозяйство (нет там уже никого), ментам поганым!
Но Алексей слышал, как утроба погреба перемалывала брата. Да, поздно уже, и шансов, наверняка, никаких спасти непутевую Витькину башку! Но что, вот так и поскакать вприпрыжку с криком «караул»?! Батя б так поступил?.. А если не спасешь и собственной головы лишишься?.. А сбежишь, как жить потом?.. Одно дело — на буржуйские законы чихать, совсем другое — на те, по которым тут отродясь жили, которые — в крови.
Алексей шумно выдохнул, будто вскрикнул, и пригнувшись, как в омут головой, нырнул в темноту дверного проема, откуда тянуло запахом зверя. Скрипнули под ногами деревянные ступени. Щелкнула кнопка фонаря, и мощный луч отбросил темень в глубь подземелья. Но слишком крут и тесен был проход. Пляшущее желтовато-белое пятно выхватило из темноты только низ лесенки да рассыпанные вокруг осколки стекла, среди которых багровели кровяными сгустками вывалившиеся из банок помидоры.
Во мраке погреба кто-то опять грузно заворочался, заскрежетал сдвигаемый с места ящик. Алексей шагнул на последнюю ступеньку, выпрямился, посветил перед собой.
Луч сверкающим указательным пальцем уперся во что-то большое, бесформенное, шевелящееся, покрытое словно клочьями свалявшейся пакли, под которой перекатывались белесые бугры. Космы гнилой пакли висели редко, образуя проплешины, и там сквозь редкий волос проступала пятнистая, будто стариковская кожа.
Из-под бурых клочьев выросли два острых выступа лопаток, и только тогда до Алексея дошло, что перед ним громадная спина какого-то невероятного, почти лишенного шерсти животного, под полуоблысевшей шкурой которого то вздуваются, то опадают мышцы. Что это за животное, понять было трудно, такие в здешних местах не водились. То, что сумел разглядеть Головин, смахивало на чудовище из кошмара.
Тварь сгорбилась над чем-то в углу, не обращая внимания на свет и шаги, будто не испытывая ни злобы, ни любопытства. Она лишь слегка повернула опущенную голову, и взглянула на пришельца вполоборота из-за костлявого бугра загривка.
Алексей, как зачарованный, смотрел на зверя, пока не столкнулся со взглядом его стеклянно блеснувшего зрачка. Взгляд был холодный, пристальный, не звериный. В нем Головину почудились одновременно мука и ярость, будто чья-то грешная душа выглянула на миг из преисподней.
Но Головин, охотник от рождения, уже сообразил, на кого похоже это создание.
Казалось, какой-то ненормальный сотворил в натуральную величину жуткую карикатуру медведя, исказив и изуродовав в угоду больной фантазии каждую черту, каждый изгиб его тела, будто вывернув наизнанку самую сущность живого. Но эта безобразная карикатура во плоти жила и двигалась, повинуясь инстинктам. Она нуждалась в пище. Она охотилась.
Алексей словно позабыл о карабине. Он просто стоял и смотрел, парализованный увиденным. Это его безмолвное стояние продолжалось до тех пор, пока сгорбленная туша не начала распрямляться, возносясь уродливой башкой к потолку. Погреб был слишком низок и не позволял твари выпрямиться в полный рост. Переступая на кривых задних лапах, существо стало разворачиваться. Головину-старшему казалось, что оно
