зашептал.
Нечепуренко поднялся, одёрнул бушлат, крякнул и, не глядя на Ивана Григорьевича, вышел. Комиссар погрозил Седловскому кулаком, хотел что-то сказать, не сказал и тоже вышел. В коридоре затопали тяжёлые матросские ботинки. Потом все стихло.
Прошла ещё неделя. Выветриваться стал махорочный дым из коридоров, вставили в отделе Ивана Григорьевича выбитое пулемётчиками стекло. Машинистки приуныли. При подведении итогов экономисты института с удивлением обнаружили, что план месяца выполнен на сто двадцать процентов, несмотря на то что добрая четверть сотрудников убирала картошку.
Неожиданный феномен стал понемногу забываться. Только Иван Григорьевич, высиживая долгие часы на совещаниях у руководства, иногда жалел, что нет рядом с ним кудрявого матроса Нечепуренко. Делового, решительного, перепоясанного пулемётными лентами.
А ещё через неделю, на очередной планёрке в отделе, услышал Иван Григорьевич внезапно тихие, дружные мужские голоса:
– Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе…
Иван Григорьевич вскочил и бросился к окну. По залитому солнцем асфальту мчались разноцветные 'Жигули'. Электронные часы на высотном здании гостиницы 'Интурист' перебросили очередную минуту. Кто поёт?
– В царство свободы доро-о-гу грудью проложим себе!
Иван Григорьевич повернулся назад:
– Наташа, выключите радио. Заседание продолжается.
