утверждением присвоенной степени в пресловутом ВАКе. Перед заседанием ВАКа Льву Николаевичу дали прочитать разгромный анонимный отзыв «черного оппонента», в котором он легко опознал «почерк» Ю. Г. Саушкина — его доводы и стиль (впоследствии тот своего авторства и сам не скрывал).
В роли сочувствующего провожаю Льва Николаевича на ректоратский этаж, где заседают 15 членов геолого-географической секции — 12 геологов и 3 географа, абсолютно чуждые защищаемой проблеме. Чин из приоткрытой двери пробасил:
— Который тут из вас Гумилёв? — и предложил войти. Прозвучало это совсем как «введите» в суде. Полчаса спустя «подсудимый» вышел ко мне как оплеванный.
— Забодали и закопали. Вопросы задавали глупые и невежественные.
— А Саушкин был?
— Был, но молчал, он же высказал всё в своей чернухе.
Как утешать? Все же попытался; помню дословно:
— Что же вы хотите? Чтобы 15 дядь — каждый лишь единожды доктор — согласились, что вы любого из них вдвое умнее и хотите стать дважды доктором? Вот они вам и показали...
Забойкотированный ведущими историками и этнографами (не всеми, конечно, — его авторитетно поддерживали Лихачев, Руденко, Артамонов и многие другие), Лев Николаевич проявил чудеса находчивости — догадался депонировать свою «непроходимую» вторую докторскую в академическом реферативном журнале Института информации. Тем самым была открыта возможность заказывать копии с его труда любому желающему. Получились три тома, рублей, кажется, по двадцать, — по-тогдашнему недешево, но число заказов вскоре уже превысило все ожидания — счет пошел на многие тысячи! Учение об этносах на крыльях депонирования полетело по стране!
Появились и отклики. В президиуме большой Академии заволновались, подняли новую волну антигумилёвских публикаций, распоряжались прекратить такое тиражирование.
Но вскоре времена изменились. Труды Льва Николаевича стали публиковаться широким потоком, питерский университет обнародовал многострадальную монографию «Этногенез и биосфера Земли». Творчество Гумилёва из запретного плода превратилось в общенародное культурное наследие. Этот рост известности подтвержден рублем — книги Гумилёва идут нарасхват по удесятеренной цене, с ними не тягаются и моднейшие бестселлеры. А со складов издательств загадочно исчезают чуть не целые тиражи — то ли в интересах спекулянтов, то ли назло автору — в развитие идейной полемики.
Перед народом простерся неисчерпаемый океан знаний и мысли. Знаний — Бог с ними, они посильны и запоминающему компьютеру. Но мысль, способная их упорядочить, осветить, сделать из них далеко идущие выводы, — это уже превышает способности электронной считалки; перед нами достояние гения. Он становится подлинным властителем дум. Читать Гумилёва нужно медленно и долго — это и обогащает, и укрепляет уверенность в могуществе человеческого разума и духа.
А какой интерес вызвали увлекательные лекции Льва Николаевича, в частности выступления с телеэкрана. В них проявился еще один его дар — дар проповедника. Былую экспедиционную подвижность сменило подвижничество лектора, вдохновенного и убеждающего пропагандиста своих взглядов. В высокоинтеллектуальных аудиториях Москвы и Питера, Новосибирска и Тарту, в ученейших городках- спутниках столиц, а за рубежом — в Праге и Будапеште звучал голос неукротимого просветителя.
Не всегда были одни овации — встречались и яростные противники. Грехи ему вменялись диаметрально противоположные — одни обнаруживали в его трудах русофобию, а другие даже антисемитом, хотя Гумилёв всегда выступал прежде всего как патриот России. Идеи славяно-тюркского взаимовлияния ничего общего не имеют ни с каким национализмом и шовинизмом.
Критики и теперь еще точат Гумилёва с позиций мыши, ловят блох и не видят главного, а он учит наблюдать мир с высоты полета орла. Именно так можно оценить и величие всего содеянного им самим.
Зная, как боготворила его маму Марина Цветаева, он и ей не прощал фактического потворства евразийскому варианту терроризма — деятельности любимого мужа как агента советских спецслужб. Но от обсуждения и этой темы он, как правило, уклонялся, как и от осуждения Блока за его не всегда мудрые метания и нелюбовь к Николаю Степановичу Гумилёву. Мы глубоко почитаем Волошина, но и тут Лев Николаевич перемалчивал — ему не хотелось обсуждать основания для дуэли своего донжуанствовавшего отца с этим поэтом.
Сам — кровное, но отнюдь не духовное дитя «серебряного века», — Лев Николаевич был далек от его прославления, ныне столь модного и безоглядного. Он не прощал интеллигентам, претендовавшим на роль духовной элиты, что они за своими мечтами и бреднями не предотвратили надвигавшейся катастрофы.
А как не сказать о феноменальной ёмкости его памяти! И не только профессиональной — на четырехзначные цифры исторических дат до и после Рождества Христова или экзотические имена Ашурбанипалов и Цинь Шихуанди, неслыханных рек, гор и городов. Знал наизусть уйму стихов и целые поэмы.
Он никогда не афишировал своих чисто литературных способностей, хотя техникой и музыкой русского стихосложения владел в совершенстве, а мыслей ему тоже было не занимать. Но он понимал, что его выступления в этом жанре будут сочтены претенциозными, на первое место выйдет не учет их действительной ценности, а выявление влияний папы—мамы. Тем не менее в «Советской литературе» (1990, № 1) была опубликована пьеса Льва Николаевича в стихах «Волшебные папиросы. (Зимняя сказка)», сочиненная в неволе, но сохраненная в памяти, так сказать, по той же модели, что у Солженицына. В питерском сборнике «Реквием и эхо» есть три фронтовых патриотических стихотворения Льва Николаевича. Прочтите их на стенде — там есть строки:
Это на Одере в 1945-м.
Куда больше было опубликовано его стихотворных переводов восточных поэтов — в списке фигурируют 15 имен авторов, чьи отдельные стихотворения, циклы и поэмы были переведены Л. Н. Гумилевым с фарси, бенгали, персидского и других языков.
Но поистине замечателен Лев Гумилёв как создатель совершенно особого научно-художественного жанра, не менее увлекательного, чем приключенческий или детективный. Научные трактаты Льва Николаевича даже на сложнейшие допотопные темы читаются и сегодня как захватывающие романы. На путях синтеза науки и искусства Лев Гумилёв тоже сумел сказать совсем новое слово.
Когда пять лет назад Льву Николаевичу исполнилось 75, нашлись силы, воспрепятствовавшие проведению его чествования в системе Академии наук. У меня остались не оглашенными строки, которыми я хотел завершить свое тогдашнее слово во славу гениального сына двух великих поэтов. Не прозвучали они и в 1989 г. при живом Льве Николаевиче — в дни столетия Ахматовой. Восполню этот пробел сегодня:
А. И. Лукьянов
Пассионарий отечественной науки и культуры
