Все остальное было в бежецкой школе плохо. «Школьные годы — жестокое испытание, — будет вспоминать Л.Н. в конце жизни, — без знания языков и литературы теряются связи с окружающим миром людей, а без истории — с наследием прошлого. Но в двадцатых годах история была изъята из школьных программ, а география сведена до минимума. То и другое на пользу не пошло»108.
В школе Лев учился неровно. Шел первым по литературе, обществоведению, биологии и плелся в хвосте по физике, химии, математике109. Сам он объясняет это так: «Интересным для автора оказались история и география, но не математика и изучение языков. Почему это было так — сказать трудно, да и не нужно, ибо относится к психофизиологии и генетической памяти...»110
К генетической памяти мы еще вернемся, а вот другое объяснить труднее: почему-то взрослый Л. Гумилев не однократно говорит о рубеже «6 лет». «Только с шести-семи лет человек, — писал Л.Н., — может начать выбирать интересное и отталкивать скучное»111. Та же мысль высказывается и в одном из писем к П. Савицкому: «Историей я занимаюсь 38 лет, т. е. с 6-летнего возраста. Первые десять лет были посвящены гимназическому курсу, затем пошел Восток...»112
К счастью для Лёвы, тогда в Бежецке была библиотека, полная сочинений Майн Рида, Купера, Жюля Верна, Уэллса, Джека Лондона и многих других увлекательных авторов, дающих обильную информацию. Там были хроники Шекспира, исторические романы Дюма, Конан Дойля, Вальтера Скотта, Стивенсона. Да и в слепневском доме была большая старинная библиотека113.
Чтение давало Льву первичный фактический материал и будило мысль. Так стали возникать первые исторические вопросы. Зачем Александр Македонский пошел на Индию? Почему Пунические войны сделали Рим «вечным городом», а коль скоро так, то почему готы и вандалы легко его разрушили? В школе тогда ничего не говорили ни о крестовых походах, ни о Столетней войне между Францией и Англией, ни о Реформации и Тридцатилетней войне, опустошившей Германию, а об открытии Америки и колониальных захватах можно было узнать только из беллетристики, т. к. не все учителя сами об этом имели представление114. «Излишний интерес к истории, — как вспоминал Л.Н., — вызывал насмешки. Но было нечто более сильное, чем провинциальная очарованность. Это нечто находилось в старых учебниках, где события были изложены систематически, что позволяло их запоминать и сопоставлять. Тогда всемирная история и глобальная география115 превращались из калейдоскопа занятных новелл в стройную картину окружающего нас Мира. Это дало уму некоторое удовлетворение. Однако оно было неполным. В начале XX в. гимназическая история ограничивалась Древним Востоком, античной и средневековой Европой и Россией. Китай, Индия, Африка, доколумбовская Америка, главное, великая степь Евразийского континента были тогда Терра инкогнита. Они требовали изучения»116.
Интерес к географии подогревался еще и присланным Анной Андреевной атласом на немецком языке. Немецким Лев не владел, но поиск на карте с латинским шрифтом — полезное дело; не случайно Л.Н. потом блестяще знал «географическую номенклатуру».
Биографы Н. Гумилева старались найти сходство отца и сына — ту самую генетическую память, о которой позже поминал и сам Л.Н. Речь идет не просто о внешнем сходстве, хотя оно было. В. Ходасевич писал, что Л.Н. в детстве был очень похож на отца. Это видно на широко известной фотографии, но в зрелые годы Гумилев стал более походить на мать117.
Но имеются и более глубокие основания для сходства. Никто почему-то не сказал, что и Николая, и Льва Гумилевых воспитывала одна и та же женщина — мудрая и добрая Анна Ивановна Гумилева (Львова). Думаю, первое, что было от нее унаследовано, — это вера, глубокая религиозность.
Анна Гумилева — невестка Н. С. вспоминала: «Дети воспитывались в строгих принципах православной религии. Мать часто заходила с ними в часовню поставить свечку, что нравилось Коле. С детства он был религиозным и таким же остался до конца дней своих — глубоко верующим христианином. Коля любил зайти в церковь, поставить свечку и иногда долго молился перед иконой Спасителя. Но по характеру он был скрытный и не любил об этом говорить»118. Правда, Владислав Ходасевич, говоря о Николае Степановиче, отмечал, что хотя «Гумилев не забывал креститься на все церкви... но я редко видел людей до такой степени не подозревавших о том, что такое религия»119. Но я больше склонен доверять невестке Н. С. Гумилева, которая, надо полагать, знала лучше.
Что же касается Л.Н., то М. Ардов вспоминал: «В нем (Л. Гумилеве) я встретил первого в нашем интеллигентском кругу сознательного христианина. Я помню, как поразила меня его короткая фраза о Господе Иисусе. Он вдруг сказал мне просто и весомо: «Но мы-то с вами знаем, что Он воскрес»120. Мне кажется, что он не любил об этом говорить. Во всяком случае — только случайно в пятилетие со дня смерти Л.Н., когда мы по традиции собрались на Никольском кладбище, я услышал об его роли в восстановлении университетской церкви (раньше знал только о двадцатке в храме на Обводном канале).
Многое сближает образы отца и сына; что тут от генетической памяти, а что от стремления быть похожим — точно определить невозможно. Но главное общее — пассионарность. У Николая Степановича Гумилева она проявлялась в любой сфере его деятельности: в творчестве и неодолимой тяге дальних странствий, в стремлении быть лидером, успевать во всем — от триумфов в любви, до лидерства в «Цехе поэтов», лидерстве в создании нового направления в поэзии, готовности к подвигу и поиске опасностей, в преодолении физической слабости в юношестве и создании противовеса ей — «всегдашней позе мужественной неколебимости» (С. Маковский)121.
Но это отнюдь не цельный образ, а очень многогранный, противоречивый, двойственный. Есть Гумилев «имиджа» — холодный, «железный человек», а есть совсем другой Гумилев — открытый для немногих друзей. Один — весь в самоутверждении, другой — благодушно-доброжелательный к ученикам и поклонникам — «гумилятам», «простой и добрый» (Н. Оцуп)122.
Пассионарность его и в достижении мечты, казалось, самой неосуществимой. В письме отцу юный Николай Гумилев писал о мечте «пожить между берегом Красного моря и суданским таинственным лесом». Тогда денег на это не было, но в 1908 г. он отправляется в путь, сэкономив средства из ежемесячной родительской получки. Отправная точка — Париж. Родители ничего не знают; им идут заранее заготовленные и оставленные друзьям открытки123. Мечта об Африке, об этой «исполинской груше на дереве древней Греции», реализовалась и не раз: в 1908 г. — Египет (2 месяца), в 1909 г. — Абиссиния (несколько месяцев), в 1910 г. — снова Абиссиния, в 1913 г. — на полгода в Африке, на сомалийском полуострове.
Все это принято немного шаблонно и даже пошловато именовать «музой дальних странствий». Во время последней поездки наступает некоторый перелом. Николай Степанович едет в Африку на средства и по поручению Музея антропологии и этнографии в Петербурге. Если до этого доминировала романтика и экзотика: слоновые клыки и шкуры леопарда (Лёва играл на одной из них в Слепневе), картины-иконы и кустарные ткани, то теперь это приобретало характер планомерного исследования. Правда, А. Ахматова, называвшая мужа «великим бродягой», все его находки называла «маскарадной рухлядью»124.
Над трофеями, привезенными из Абиссинии, подшучивал в редакции «Аполлона» и известный юморист Аркадий Аверченко. Он заявлял, что внимательно осмотрел «эти шкурки», а затем очень учтиво спросил у Н. С. Гумилева, почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского городского
