Она прошла несколько ярдов в ту сторону, куда смотрел Коннелли, тоже вглядываясь в гущу деревьев. — Он хочет разделаться с ним не в меньшей степени, чем мы.
— Он опасен?
Я кивнул.
— Но не для нас, надеюсь.
Неожиданно Нина закричала, застав нас врасплох:
— Джон! Джон, ты тут?
Четыре пары глаз напряженно всматривались в темноту леса, но никакого движения не было заметно.
Нина попыталась снова:
— Джон, если ты здесь — выходи. Мы тоже хотим его найти. Давай искать вместе.
Ответа не последовало. Нина покачала головой.
— Просто тени, — сказала она, нахмурившись, и посмотрела на небо. — О господи. Теперь снег пошел.
Она была права. На землю начали опускаться крошечные белые хлопья.
— Лучше бы вы этого не делали, — сказал Коннелли. — Звук здесь распространяется очень хорошо, и мне бы не хотелось, чтобы тот тип узнал о нас.
— Он и так об этом узнает, — ответила Нина. — Верно, Уорд?
— Да. И я хотел бы вас предупредить, шериф, — это не имеет никакого значения. Он не убежит, не станет прятаться. Он просто будет делать то, что намерен сделать.
Полицейский снял винтовку с плеча и, взяв ее наизготовку, посмотрел на меня. Хотя Коннелли был лет на десять-пятнадцать моложе моего отца, в его глазах я увидел нечто похожее — хладнокровную оценку ситуации и явное нежелание отступать перед опасностью.
— Ну что ж, — сказал он. — Пусть будет так.
Ветер усилился, и вокруг головы шерифа поднялся снежный вихрь.
Глава
28
Патриции никогда еще за всю ее жизнь не бывало так холодно. Ей позволили надеть пальто, прежде чем покинуть хижину, но большую часть пути она лишь жалела об этом. Когда движешься, от пальто нет никакой пользы — больше всего мерзнут неприкрытые части тела, лицо и руки, особенно если они связаны за спиной. В пальто только потеешь, и не более того. Однако теперь, когда они сидели и ждали уже два часа, она поняла, что без пальто, скорее всего, уже была бы мертва. У нее слегка текло из носа, и капли застывали, образуя маленькие сосульки. Она спросила, нельзя ли связать ей руки спереди, чтобы их можно было держать в тепле, но Хенриксон сказал, что этого не будет. Она знала почему. Ее руки и плечи начинали сильно болеть, и это было лишь началом того, что он собирался сделать с ней, если не получит того, за чем пришел. Он думал, будто для нее это имеет какое-то значение, но она полагала, что он ошибается.
Где-то после четырех пошел снег. Начало смеркаться, и хотя некоторые снежинки искрились, падая на землю, другие выглядели словно крошечные, плавающие в воздухе тени. Она знала, что некоторые местные жители воспринимают снег как неизбежное зло, но она так не считала. Даже три года спустя снег до сих пор казался ей чем-то волшебным. Иногда ей становилось грустно, поскольку снег вызывал воспоминания о Билле и детях в те времена, когда они были намного моложе, но никто никогда не говорил, что любое волшебство приносит лишь радость.
Хенриксон усадил ее возле крутого обрыва, и, по крайней мере, ветер продувал ее лишь с одной стороны. Сам же он присел на небольшой холмик на другой стороне ручья, с ружьем на коленях, храня полнейшее молчание. Если ему и было холодно, то он ничем этого не показывал.
Снег шел уже минут двадцать, все сильнее и сильнее, когда она заметила, как Хенриксон поднял взгляд и прислушался.
— Что-то слышно?
— Очень далеко, — ответил он.
— Знаете, я в самом деле понятия не имею, о чем речь. Том видел медведя, и только. Я привела вас сюда, потому что вы очень плохой человек, и я подумала, что будет лучше, если вы замерзнете насмерть где-нибудь там, где вас никогда не найдут.
— Возможно, — сказал он. — Пока что я вижу, что это происходит как раз с вами.
Он улыбнулся.
— А вы мне нравитесь. Вы мне кое-кого напоминаете.
— Вашу мать?
— Нет, — ответил он. — Не ее.
— Она жива?
Он промолчал, и она внезапно и со всей определенностью поняла, что матери этого человека нет в живых, что она похоронена не на кладбище и что он знает, где лежат ее кости.
— Вы были единственным ребенком?
Хенриксон резко повернулся к ней.
Она пожала плечами.
— Я просто шевелю губами, чтобы лицо не замерзло.
Это было правдой. В свое время она также обнаружила, что к ребенку можно найти подход, если все время о чем-нибудь с ним говорить. Этот человек не был ребенком. Он был психопатом. Возможно, с ним бы это тоже получилось.
— А еще, может быть, кто-нибудь нас услышит и придет узнать, о чем мы таком болтаем. Так вы были единственным или нет?
— Я стал единственным, — бесстрастно ответил он. — У меня было три матери. И все они теперь умерли, что лишь придало мне сил. Я родился в лесу, мой отец убил мою мать, а потом пришли люди и убили его тоже. На какое-то время они взяли меня и моего брата, а потом оставили его себе, а от меня избавились. Меня пытались заставить жить в семьях, но я не хотел, пока в конце концов не остался со своей последней матерью недалеко отсюда.
— Она плохо к вам относилась?
— Патриция, вы даже не поверите, насколько я далек от популярной психологии.
— Так кого же я вам напоминаю?
— Женщину, которая какое-то время была моей бабушкой.
Патриция предположила, что это нечто вроде комплимента, которого она вполне заслуживала.
— И зачем же вы хотите сделать то, что собираетесь сделать?
— Все звери убивают. Хищники убивают, чтобы есть. Дикие собаки убивают щенков других диких собак. Мухи откладывают яйца в трупы умерших животных. Их это нисколько не волнует, и точно так же это не должно волновать нас. Арабы-работорговцы в Занзибаре бросали больных мужчин и женщин в воды залива, чтобы не платить пошлину за товар, который они не могут продать. Русские крестьяне в Сибири торговали человечиной в смертоносные зимы двадцатых годов. Мы — звери, которые изобрели летающие машины, чтобы затем врезаться на них в здания, полные подобных нам. Мы — те, кто безжалостно занимается геноцидом. Люди — такие же звери. Мы убиваем, и мы разрушаем.
— Я куда больше рада была бы услышать от вас, что подобное — зло.
— Это не добро и не зло. Это попросту правда. Ружье — всего лишь средство для убийства. Это одно из наших орудий. Наш вид пришел в Европу, где в течение сотен тысяч лет жили другие живые существа, и за несколько тысячелетий она стала нашей. Как, по-вашему, это произошло?
— Мы оказались лучше приспособленными.
— Только в одном отношении. Наше преимущество заключалось в готовности убивать других человекоподобных существ. Мы убивали неандертальцев, пока те еще оставались, а затем начали убивать
