он и командир над лесом, и мог бы отправить любого... Теперь за ним нет долга. Нет, не так - теперь за ним стало одним долгом меньше. Я знаю: ему никогда не рассчитаться со всеми долгами, для этого ему бы пришлось оживить кое-кого из тех, кто давно стал пылью, земляным прахом. Но никто не может убить смерть, чтобы она стала жизнью... И мой 'Пате' лишь дразнил. Порой казалось, он оживляет то, что уже умерло, чего в мире больше нет... Обман. А я был рад обманываться. Когда ломко трещал лентопротяг, чудилась музыка Архангела (вместо трубы ему выдали скоморошью стиральную доску), чудилось: оживает не экран в 'Молоте', а прорастает, колосится мертвая плешь земли, отпускает на свет призрак проигравшей жизни... Сверчок спятил. Сверчки вырождаются в тридцатом колене. 'Фюре ин ин дейн хофф хинаус', - говорит офицер солдату. Перчатка у офицера в крови, он обтирает ее сорванной со стола скатертью. Солдат выталкивает меня автоматом в сени, ведет через двор к дровянику... Он похож на Михаила, этот солдат: в глазах его - прозрачный лед. Похож, пусть и выбриты его щеки. Так же молод был Михаил, уходя на германскую... А другим его не видели - тот черный, набрякший гнилыми соками кусок мяса, который привез Семен, уже не был Михаилом. В нем не осталось ничего, что когда-то звалось этим именем: ни походки, ни голоса, ни льда в глазах... В нем не осталось главного для жизни - твердого знания: смерть - это то, что со мной никогда не случалось, - того единственного, что смерть позволяет знать о себе людям... Земля у дровяника прикрыта зеленым лоскутьем подорожника. На пыльные листья капает кровь. Я утираю ладонью солоноватую хлябь под носом, разбитые губы, но кровь продолжает капать. Теперь и с ладони... Подорожник - лекарь детских коленок... Зачем? Ведь боль - норма. Все в человеке способно страдать, а вот чувство радости размыто, неясно. Где оно живет? А боль живет в человеке всюду, в каждом его кусочке. С рождения она познает человека, как человек познает мир. Человек - полигон боли... На крыльце появляется офицер. Он спускается, идет через двор.
Как пахнет степь?..
У мира растут гули под мышками - чумные бубоны...
'Шиссе!' - говорит офицер. Руки солдата поднимают автомат. Он похож на Михаила... Я не играю, но я и не был у смерти в помощниках... Немцы убивают русских, русские убивают немцев, и никто не может убить смерть, чтобы она стала жизнью.
9
Шел декабрь, швырял на землю колкие снега, хлестал город метелями. У тупорылого слепенького дома, где в первом этаже дали комнату Николаю, намело гряду сугробов. Дом был старый, двухэтажный, из красного кирпича, архитектуры незатейливой, кладки вечной. Раньше - при царе Горохе - был дом постоялым двором, теперь люди жили здесь от рождения и до смерти. По недолгой, постоялой нужде устраивалась и утроба дома: этажи пробивались сквозными коридорами, от них по обе стороны, как лапки сороконожки, торчали комнаты, кухня - голова - на каждый коридор полагалась своя, одна на этаж. Сороконожки наоборот - не тело в пустоте, а пустота в теле. Лет десять уже, как подвели к дому газ, но старые плиты с ящиками для дров стояли на кухнях неразобранными, и в метель холодные их трубы пели ведьмaiчками.
Перевалив через сугробы, - улицу ни разу не чистили за зиму, - Николай подошел к парадной и толкнул писклявую дверь. Петли пропели две холодные ноты: быструю, распахивающуюся четверть и протяжный, зевотный возврат. В пыльном бардаке передней Николай обмел веником валенки (купил в морозную неделю за три рубля у соседа - Романа Ильича Серпокрыла). С тихой досадой вспоминал Николай разговор с директором, - вспоминал свои слова, хрупкие, зябкие, такие декабрьские; теперь он представлял, как можно было бы сказать иначе, ловчее, достойнее - глумился над совершённым задний ум. Директор подтвердил старый уговор: отпустит, как только Николай найдет себе замену. Но сказал он это не так, как хотелось бы Николаю, - сказал, как отмахнулся: будет день, будет пища - достал, зануда!
По комнате бродил озноб. С улицы подполз к окну сугроб, привалился к стеклу. Торопливые зимние сумерки спускались с неба, мешались с метелью в близорукие белесые потемки. Николай включил свет (что такое электричество? - видится бестолковая толкотня пузатенькой мелочи); в оцепенелом от холода воздухе вспыхнула лампочка, и в дверь тотчас постучали. Стук был знакомый - четыре звука-близнеца, похожие на бег палки по забору. Дверь приоткрылась, и в проем, шелестя разношенными тапками, проник упитанный, абрикосово-румяный Роман Ильич. Перед собой он осторожно держал холщовую хозяйственную сумку и электрический рефлектор.
Месяца два назад Серпокрыл впервые явился к Николаю самозваным гостем. Причиной прихода он объявил трехсотлетний юбилей Антуана Ватто, которого называл то гуманистом-просветителем, то обитателем мансарды (после он еще не раз пользовался отрывным календарем, чтобы подвести незыблемый фундамент под стеклянный перезвон в своей сумке). Почему Роман Ильич -добродушный краснобай, энциклопедия Мельны - полюбил навещать Николая, пить с ним водку и сверкать ясным даром уездного Бояна? Сперва Николай объяснял это тягой к новому человеку, потом - своим умением слушать другого, не сводя разговор на личные печали, потом привык и обходился без объяснений - по закону привычки люди не интересуются причинами обыденного.
Николай ВТОРУШИН
Он подносит сумку к столу, сдвигает книги в сторону, достает водку и аккуратный бумажный сверток с закуской. Закуска - всегда своя. Разворачивает сверток: картошка, хлеб, вареные яйца. Этим он говорит мне: от тебя не требуется хлопот, я обо всем позаботился - от тебя только требуется на время стать ухом, чтобы слушать. Порядок ритуала прост и неизменен, как колесо. Но он не набивает оскомину - всякий раз неизвестно, куда колесо вильнет: на какой странице раскроется уездная летопись? чью судьбу явит на свет из своего дремучего омута? Я выхожу на кухню, отворачиваю кран - с ватной глухотой вспыхивает водогрей. Метель выдувает из печной трубы тоскливую песню... Мою три стакана, набираю в литровую банку холодной воды (студенческая привычка - при постоянном отсутствии закуски водку обыкновенно запивали водой), а когда возвращаюсь в комнату, Роман Ильич уже прилаживает у стола рефлектор.
Роман СЕРПОКРЫЛ
- Заведи себе обогрев, а то остынешь до жмурика. Старуха Зотова слыхал? - слегла. Была бабка вечная, и на тебе... Ни одна хворь ее не брала - а почему, знаешь?
Николай ВТОРУШИН
Это тоже часть ритуала. Вопрос не требует ответа. Отвечать - все равно, что объясняться с автомобильным клаксоном и надеяться, что он тебя понимает.
Роман СЕРПОКРЫЛ
- Она в желчи своей плавает, как опенок в уксусе. Кровные ее сродники давно травой могильной проросли, а она на них обиду по сей день держит. Смерть их для нее - не кара им, не возмездие. Вот если б они перед ней сперва покаялись... А объявится человек, которому она поверить захочет, и скажет он ей по глупости, что не должники они перед ней (а они и вправду не должники), тут и выльется маринад, тут и захиреет бабка в одночасье.
Николай ВТОРУШИН
Это предостережение. Оно опоздало. Вот и я вплетен в узел, - я больше не посторонний, я - вервие в узле. Серпокрыл наливает в два стакана водку (ровно на четверть - на один глоток), щурит лицо.
Роман СЕРПОКРЫЛ
- А про Мишку Зотова что тебе старуха надудела?
Николай ВТОРУШИН
- Она сказала, что его убила Рита Хайми. - Мягкое тело Серпокрыла вздрагивает от усмешки. Он протягивает руки к рефлектору, потом возвращает их на стол и льет в третий стакан воду.
Роман СЕРПОКРЫЛ
- Ты думаешь, Мишка продырявил себе череп потому, что Рита стелилась под каждого встречного милягу? Ты этому веришь?
Николай ВТОРУШИН
- Нет, теперь совсем не верю. - Роман Ильич запускает в меня цепкий взгляд - он не вполне понял ответ. Через миг он поднимает стакан с мерцающей росинкой на граненом боку.
