поясе мешочек с деньгами, который с 1935 года с первой поездки на Алтай к сыну я сшила себе для денег и документов — в нем и сейчас лежал паспорт и пачка денег, более крупных, чем в кошельке. Но залившая меня радость унесла испуг: я поняла, что Блаженная отняла у меня память, а у них — ощупь! Четыре руки меня щупая, они не нащупали толстого мешочка, обвязанного вокруг тела — толстой тесьмой! Они бы, конечно, не стали бы терпеливо, как я, развязывать тесемки, а полоснули бы по ним и по животу — ножом…
Блаженная Старица Евфросинья! Ты услышала мою просьбу во время моего земного поклона, мое «Помоги нам!»…
Но еще не все о том дне: войдя в автостанцию, я имела неосторожность рассказать происшедшее моему спутнику, поэту. Он вспыхнул, как спичечный коробок.
— Как они смели трогать Вас! Их надо поймать! И очки с Вас сорвали, и палку…
И он бросился звать милицию — составлять акт.
Теперь я за другое боялась: поэт забыл взять с собой паспорт!
Его уведут, а как я одна потащу воду? Я бросилась навстречу милиционеру.
— Никакого акта! Меня не тронули! Я не пострадала! А вот фонарь над уборной повесьте, там — тьма!
Но спутник настоял, чтобы искали очки, палку, фонарь. Брошенные об каменный пол очки были целы, палку нашли, а фонарь они унесли с собой.
— Очки, наверное, не стекло, а пластмасса! — малодушно подумала я.
Но малодушие моего рассуждения стало ясно мне годы спустя, когда сев на камень, на Эстонском берегу, я неосторожно села на футляр с очками — и стекла, прижатые к камню, разбились, — те же, что в Алексине об пол каменный брошенные — уцелели.
Как и мешочек мой, и как я сама — на земле Старицы Евфросиньи, где она жила 20 последних лет.
Автобус ушел без нас, и мы просидели ночь — до утреннего, дочитывая страницы о княжне Евдокии Вяземской, и перед утром прилегши на станционных скамейках. Но воду мы довезли — благополучно.
«ДЕВОЧКА»
Сын мой работал в Павлодаре и я ежегодно ездила туда. Семья наших друзей, добрых и честных, имела, однако, враждебно к ним настроенную старушку, о которой в народе упорно ходили недобрые слухи. И видели ее, стоявшую на углу их тихой улочки, смотревшую на их дом и что-то подолгу шептавшую.
Вскоре заболела странной болезнью их трехлетняя внучка: врачи, терапевты и невропатологи не находили в ней никакой аномалии, а она с какого-то дня, ежедневно, в шесть часов вечера начинала кричать, гнать от себя любимых ею родных, в слезах и мучимая чем-то вроде судорог, билась словно в припадке. Когда старшие, жалея ее, подчинялись ее требованию и уходили в дальнюю комнату, девочка, в слезах, кричала им вслед: «Я боюсь одна, я должна кричать, но я боюсь одна…»
В тот год, я, приехав к сыну, их навестила и узнала это странное происшествие.
Ребенок худел, таял, врачи помочь не могли.
— Знаете что, — сказала я, — я привезла остаток чудотворной воды, о которой напечатано в книге, изданной в Лавре. У меня только маленький пузырек. Давай попробуем! Начните до шести вечера, давайте ей — ну, хоть по одной чайной ложечке, — тут хватит на несколько дней!
Они радостно согласились — и в первый же день с ребенком не произошло ничего, много дней повторявшегося. Девочка допила содержимое пузырька и стала быстро поправляться. Она жива и сейчас, уже взрослая.
«ЁЛКА»
Летом 1959 года, когда я после всех моих «приключении» арестов, допросов, тюрем, этапа, лагеря, ссылки (с 1937 по 56) приехала в Тарусу к моей старшей сестре Валерии (Лере), она — неверующая, сказала мне:
— Ася, сходи на нашу бывшую дачу, в Песочное, и ты увидишь удивительную вещь:
Помнишь, папа в детстве вашем с Мариной посадил вокруг дачи три елки, по именам трех дочерей — Леры, Муси и Аси? Так вот, наши с тобой — целы, зеленые, а Маринина — ну, поди, сама увидишь.
По длинной дороге: тропинками над крутым берегом Оки, пошла в наше летнее (еще до меня — в 1891 и по 1910 год) лесное волшебное жилье, так давно родителями выбранное.
Вверх, вниз вьется тропинка над родной Окой с отражением облаков. Спуск, бревенчатый мостик и крутой подъем по песчаной дороге под березами и тополями.
Все знакомо до боли душевной, до сердцебиения физического. Годы заключения на Дальнем Востоке тают как дым, огромные пролеты по железным дорогам, Сибирь, и пешее хождение с чемоданом и мешком за плечом — все пропало, умолкло, увяло злым сном… …Только одна калитка эта, вход с Оки, с песчаной дороги — в склоненность нашего сада. Щебет птичий, звенящая тишина, кусты ягодные, малинник, заросшая крокетная площадка, со стихшим над ней весельем голосов…
Перестроенная, чужим духом пахнувшая дача в два этажа, балкон. Вбок от ее середины старшая елка, Лера! От нее справа, перед моей светелкой — елка Ася! Но взгляд мой отводит остов третьей, седой, до корня засохшей елки — перед марининым окном, вдохнувшим столько стихов ее юности… Теперь перед окошком — призрак. Он встает из той же земли, где зеленеют елки — Лера и Ася…
Я стою, онемев, а птицы не внимают мне, свищут. Кто скажет, когда, в каком году стала такой елка Муся, — постепенно? Сразу в 1941-ом — в день смерти Марины?..
Скорее назад, к Лере…
«ЗАЙКА»
Один друг мой, женщина-врач, Магдалина Александровна Галунова была замужем за человеком старше ее, уже вышедшим на пенсию.
Он заходил за ней на работу в часы ее вечерних приемов. Была у нее пациентка, приходившая к ней на прием после своей работы и видевшая ее мужа.
Шли годы и однажды эта пациентка услышала, что ее врача постигло горе — ее муж умер.
И вскоре пациентке приснился сон, странный сон про умершего. И она пришла к его вдове рассказать этот сон.
Пациентка была неверующая.
— Вы знаете, я не люблю все это, — сказала она, — сны и так далее. Но этот сон касается Вас, и я пришла Вам рассказать его, сама не знаю почему. Ваш муж подошел ко мне и сказал: «Берегите Зайку!» — Какого «зайку»? Игрушечного что ли? — спросила я. — Нет, — сказал он — моего зайку!..»
Вы знаете, я отрицаю всякую мистику — с некоторым раздражением сказала пациентка и услыхала в ответ:
— Да это он меня называл «зайкой»!
Была осень. Мой друг неутешно скорбя об умершем, ездила каждый день к нему на могилу. Однажды и я поехала с ней. Мы долго шли по кладбищу, могила была далеко; был вечер.
Я подумала: А ведь страшно ей сюда ходить одной… Но, конечно, ничего не сказала.
Вскоре неверующая пациентка снова пришла к своему врачу.
— Опять Ваш муж мне приснился! — сказала она с явным раздражением. Почему он мне снится — не
