сопротивления'. И надо сказать, что, как ни странно, это ее поведение нравилось всем - даже многим из самих пострадавших - и возбуждало во всех чувство уважения к ней и какой-то даже гордости за нее. Оказывается, тот длинноногий лейтенант в поезде многому научил ее.
- Ох, умора! - смеялась Клава, прослышав об Аничкиных расправах со штабными вздыхателями. - Ты молодец, Аничка, так им и надо. Ты хорошая.
Но Аничка не казалась себе хорошей. Она считала, наоборот, что она очень плохая, взбалмошная, неуравновешенная, слишком рефлектирующая, словно все она взвешивает, ничего не делает без предварительного обдумывания, как бы решая в каждом случае: это хорошо, это плохо. Быть хорошей в результате предварительного обдумывания казалось ей нечестным. Она считала, что поступать хорошо нужно бессознательно и только тогда можно быть спокойной и счастливой.
Почти с первых же дней пребывания в штабе фронта Аничка стала добиваться, чтобы ее направили если не в тыл врага, то по крайней мере ближе к передовой. Но дело это продвигалось туго, и в этом не последнюю роль играли тайные 'козни' генерала Силаева и то обстоятельство, что фронтовое начальство, разумеется, знало, чья она дочь. Кроме того, ее стремление куда-нибудь в полк или в дивизию, поближе к передовой, воспринималось многими как детская романтическая прихоть и поэтому не одобрялось.
Месяцы пребывания в штабе фронта все-таки не прошли даром для Анички. Она вошла в быт, в образ жизни армии, усвоила целый ряд необходимых каждому военному человеку понятий и привычек. Она, далее, участвовала в допросах редких пленных (наше контрнаступление под Москвой уже кончалось, и пленных было мало), прилежно переводила немецкие письма и документы на русский язык, усвоив таким образом стиль немецких воинских документов и вообще переписки. Она также хорошо изучила организацию, уставы, мундиры, знаки различия и отличия немецкой армии. Номера немецких дивизий перестали быть для нее пустым звуком, враг перестал быть отвлеченным и страшным понятием, а облекся в плоть и кровь, в цифры и факты.
Наконец, она выработала здесь для себя самой те нормы поведения, которые снискали ей прозвище 'дикой', но создали вокруг нее атмосферу не замутненного какими-либо двусмысленностями уважения.
Несмотря на это, она упорно добивалась своего и, проявляя терпение и настойчивость, понемногу переходила все ближе и ближе к передовой: из штаба фронта - в штаб армии, из штаба армии - в штаб дивизии и, наконец, в полк.
Обо всех этих перипетиях рассказала Аничка, - конечно, вкратце и не касаясь самого сложного: всех внутренних переживаний, - полковнику Семену Фомичу Верстовскому в блиндаже капитана Акимова в ночь перед боем.
Полковник только головой качал и ахал.
- Бедный Александр Модестович, - бормотал он.
Он посмотрел на часы, вспомнил, что пора идти, и все-таки ему трудно было уйти от Анички, ему казалось, что он делает преступление перед своим другом, профессором Белозеровым, оставляя ее здесь одну, как бы без присмотра.
- Мне надо идти, - сказал он наконец. - Во время боя придется быть с командиром вашего полка. Ты тоже приходи туда. Нечего тебе делать здесь.
Пригнувшись к ней и опасливо оглядевшись, он сообщил ей о завтрашней смене.
Затем он прошел к тому закоулку в овраге, где стояла его машина, сел в нее и поехал к штабу полка. Но и в машине он не мог успокоиться и, к удивлению шофера, все твердил:
- Ну и Аничка... Ну и девчонка...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Разведка боем
Одновременно с Верстовским к Головину приехал командир дивизии генерал-майор Мухин. Выслушав доклад командира полка о ходе подготовки предстоящей разведки боем, генерал сказал:
- Не знаю, как быть с Акимовым. Сегодня получили распоряжение откомандировать его в Москву для дальнейшего прохождения службы в военно-морском флоте.
- Наконец-то! - обрадовался за товарища Головин и тут же опечалился: - Жаль. Хороший командир.
Генерал пытливо взглянул на него:
- Так как вы считаете? Пусть проведет бой или сразу сейчас отозвать?
Головин, колеблясь, долго не отвечал. Разумеется, для успеха боя было бы целесообразнее не отзывать сейчас Акимова. С другой стороны, незаменимых людей нет. А бой будет тяжелый.
Головин посмотрел на комдива. Они оба думали об одном и том же.
- Лучше все-таки, если он проведет бой, - медленно произнес генерал.
Акимов в это время ходил по своему переднему краю, заглядывая в ниши и землянки, негромко окликая дежурных пулеметчиков и стрелков. Он останавливался у пулеметов и проверял каждый из них, давая короткую очередь в ночную темноту.
Большинство солдат, кроме дежурных, спали, как ранее приказал Акимов. Он просовывал голову в землянки, где они спали. Оттуда тянуло спертым воздухом от сушившихся портянок и махорочного дыма, слышался храп и тяжелое дыхание, кашель и произносимые во сне отрывочные слова.
- Спите, спите, - бормотал Акимов словами старой песни, - друзья, под бурею ревущей... С рассветом глас раздастся мой... - продолжал он бормотать по дороге к следующей землянке, с остервенением разрезая сапогами высокую воду, - ...на подвиг иль на смерть зовущий...
- Кто идет? - окликнули его. И тут же узнали: - Здравствуйте, товарищ капитан.
- Здорово. А ты кто?
- Вытягов.
- Здравствуй, сержант. Не спишь?
- Не сплю.
- С чего бы это?
- Не спится.
- Оружие чистили?
- Все в порядке.
- Патроны получили?
- Получили.
- И бронебойные получили?
- И бронебойные.
- Как тут немец?
- Дрыхнет. Ракеты изредка дает. Закурим, товарищ капитан?
- Закурим.
Они закурили. Огонек спички осветил лицо Вытягова, спокойное и доброе.
- И долго мы здесь просидим, в этой мокрети? - спросил он.
- Про то знают бог и Верховный Главнокомандующий.
- Это верно.
- А что? Трудновато?
- Как сказать... Надоело.
- Война не тетка. Ложись спать, сержант. Надо выспаться.
- А на море лучше воевать, чем на суше, товарищ капитан?
- Смотря какая суша. Тут воды столько, что и сушей не назовешь.
- Хе-хе... Верно.
- Это кто там хихикает?
- Это я. Корзинкин.
- А-а, санинструктор!.. И ты не спишь?
