В те моменты, когда Полине не хотелось его убить, ей хотелось его сожрать — наесться им до отвала, до теплой сытой тяжести, до сладкой отрыжки. Чтобы он навсегда остался с нею, чтобы его генетический пароль взломал ее ДНК, чтобы его кровь стала и ее кровью тоже. Точно насилующий туземок варвар, Полина даже не задумывалась о своей возможной неправоте. Она желала обладать, а он ласково шептал ей «Польечька», а запах его волос казался понятнее русского языка. И она бережно подобрала это колючее влажное «Польечька», высушила между страниц Большой советской энциклопедии, отреставрировала, покрыла лаком, надушила розовой водой и положила на самую почетную полочку памяти. Она перезаписала миллион дублей, которые можно было с задумчивой улыбкой перебирать перед сном.
Однажды модный психотерапевт сказал Поле, что в ней нет внутренней мамы. Некоего абсолютно лишенного логики внутреннего голоса, который вне зависимости от обстоятельств нашептывал ей, какая она красивая, умная и талантливая, причем делал это с такой искренностью, что она почти чувствовала бы его ласковый поцелуй на своем затылке. Она не умела собою умиляться, восхищаться, не умела искренне и беспричинно себя любить.
«Вы — обслуживающий персонал!» — сказал психотерапевт, а Поля, помнится, жутко обиделась и банально заподозрила врача в хронической сексуальной неудовлетворенности и желании выместить зло на пациентах.
«Вы живете не для себя, а для других, — спокойно продолжил врач. — Постоянно держите себя под контролем. Не позволяете себе сорваться, выйти из дома с грязными волосами и прыщом на носу. Просто отдохнуть, не являясь центром внимания. Вы служите желанию других видеть вас такой‑то и такой‑то!»
Сама Полина всегда считала себя перфекционисткой.
Она словно не жила, а постоянно строила декорации к какому‑то идеальному миру. Трудолюбиво плела вокруг себя кокон обустроенности, терпеливо строила домик для Барби, розовый кирпичик к розовому кирпичику. Время шло, идеалы менялись, Поля рушила стены, а потом заново восстанавливала идеальный интерьер.
Когда‑то давно, в бунтарской юности, ей казалось, что идеальный мир — это клип «Crying» группы «Aerosmith». Чтобы бесцельно куда‑то мчаться, и чтобы светлые волосы развевались на ветру, и все при желании можно было послать к растакой‑то матери, и чтобы рядом был мускулистый блондин с непослушным ветром в глазах и улыбкой падшего ангела. На смену этой короткой вспышке свободолюбивого счастья (гитарные песнопения на Арбате в драных сетчатых чулках, мастерские каких‑то мутных художников, которые сначала проникновенно говорят: «Я тебе буду как отец родной!», а потом их указательный палец оттягивает резинку твоих трусов, слабенькая крымская травка, дешевый портвейн и влюбленность в доморощенного рокера с вечно сальными патлами, сережкой в соске и неприлично синей, в лучших зэковских традициях, татуировкой) пришли тихие мещанские радости. Непременно длинная шуба, норковая, светлая, с капюшоном‑коброй. Чтобы каждый день святого Валентина получать в подарок кольцо от «Tiffany». Гордиться тем, что не умеешь готовить даже яичницу, и ежедневно ужинать в ресторане. «Что вы на меня так смотрите? Я ведь могу себе это позволить!» Морщить нос, когда кто‑то произносит: «пиво», «Хургада», «Султана Французова». Проникновенно доказывать притихшим подружкам, что замуж можно выйти только за того, кто способен подарить тебе внедорожник «Порше» и создать миллионные трастовые фонды имени ваших будущих общих детей.
Все это Поле довольно быстро надоело. Потом она какое‑то время играла в аристократку‑интеллектуалку. Никакого глянца, никакой дольчегаббаны, никаких выходов в свет с позагоравшими в солярии манекенщиками, никакого ванильного мороженого и эпизодических просмотров «Дома‑2». Носить бельгийцев и голландцев (в крайнем случае, приобретенный на «Portobello road» винтаж), читать Кафку, Сартра и Баррико, смотреть европейских альтернативщиков и ночную болтовню Гордона, курить только через длинный агатовый мундштук, говорить с легким придыханием.
Она и Роберта умудрилась притянуть на орбиту своей искусственной планеты. Затянуть в черную дыру своего искусственного идеального мирка.
После всей этой мишуры, после стольких лет жизни напоказ и жесткого самоконтроля ей вдруг захотелось чего‑то очень‑очень простого, того, чего у нее никогда не было, искренности какой‑то. А что может быть более искренним, чем хороший секс? Наверное, между ними все же было что‑то особенное, но это нечто скорее имело отношение не к чувствам, а к животным инстинктам.
Правильная, расчетливая, холодноватая Поля никогда не позволяла себе животной страсти; она никогда не шла на поводу у своих гормональных торнадо, в крайнем случае, отделывалась обменом горячими взглядами над бокалом вина. Не теряла голову, не плыла по течению, планировала, рассчитывала, упрямо стерегла репутацию. Секс на первом свидании? Еще более противоестественно, чем ужин из крем‑брюле!
Да и, честно говоря, сам секс никогда не вызывал у нее особенных эмоций. Да, «желтая пресса» возвела ее чуть ли не в главные московские путаны, знали бы они, пленники стереотипов, насколько жалок и невесом был ее опыт.
Случайный первый мужчина — из любопытства, не по любви! Он был художником, он рисовал ее портрет, и на третьем или четвертом сеансе Поля словно случайно спустила лямку сарафана с круглого загорелого плеча и посмотрела на него так, что он опрокинул мольберт и поспешил к ней, на ходу расстегивая джинсы. Было больно, холодно, мокро; и напрасно начитавшаяся любовных романов Полина ждала волшебства и электрического тока в кончиках пальцев. «Волшебство» длилось секунд тридцать пять, а электрический ток если и был, то исходил от синтетического свитера художника. Все это оставило чувство легкого недоумения и нежелание играть в эти странные игры. Она подозревала весь мир в малодушии: не может ведь быть так, что всем им — поэтам, кинозвездам, романисткам с пылкой фантазией, богатым теткам, покупающим стриптизеров, извращенцам, прижимающимся в автобусе, — на самом деле нравится этот неудобный, потный, унизительный процесс?!
Во второй раз все было лучше. Ее второй мужчина был манекенщиком, ее ровесником, он был пылко в Полю влюблен, долго за ней ухаживал, однажды потратил последние деньги на то, чтобы подарить ей на 8 Марта дорогие кожаные перчатки. Он был беден, самонадеян и горяч — то, что ей нужно, чтобы заново попробовать любовь на вкус. Он даже стихи ей писал — корявые, топорные, но такие, черт возьми, трогательные. Ей хотелось как‑нибудь его отблагодарить. Это была не страсть, это была нежность. Ей больше запомнилось, как они потом спали в обнимку, вернее, это Полина пыталась спать, он же до самого рассвета нашептывал наивные свои фантазии о том, как они поженятся, родят троих дочерей и сына и поселятся в деревянном домике на Клязьме. Даже козу намечтал, чудак, козу, которую Поля будет доить по утрам. Чтобы у их деток было свежее молоко к завтраку, ага. Оба понимали, что этому не бывать никогда, но строить планы было так приятно, как будто бы играешь в компьютерную игру, где надо возводить города, а потом идти войной на соседнее королевство.
Затем появился Петр Сергеевич. Он был намного старше, и в его образе было не больше порока, чем в телепередаче «Спокойной ночи, малыши!» (даже меньше, потому что передачу ведет эротично надувающая губки Оксана Федорова, а Петр Сергеевич если что‑то и умел надувать, то только резиновую лодку, на которой рыбачил пару раз в год, да партнеров по бизнесу). Разве было ему под силу растопить такой ледник, как Полина Переведенцева? Зато он научил ее главной женской хитрости — имитировать оргазм, и в этом искусстве она достигла совершенства.
Были еще мужчины, мужчины, с которыми она надеялась связать судьбу, мужчины, от которых она что‑то хотела, мужчины, которые пользовались ею как красивой игрушкой, а потом, когда ее тело переставало дрожать от фальшивого оргазма, а завязанный узлом презерватив отправлялся в помойное ведро, уходили прочь, к другим горизонтам, брать штурмом другие города. Их было немного, и среди них не было ни одного, с кем она хотя бы на минутку почувствовала бы себя счастливой.
И вдруг Роберт. Откровение. Шок. Катарсис. Когда он впервые посмотрел на Полю, она вдруг почувствовала такое, такое, чего до сих пор не могла осмыслить или хотя бы определить. Тот самый электрический ток в кончиках пальцев, щекочущие крылья бабочки в животе, ураганные волны огненного румянца бьются в щеки, и почему‑то так страшно показаться идиоткой, а ведь он даже не успел к ней прикоснуться. Ей просто не повезло. Обычные женщины проходят через это огненное море в подростковом возрасте, когда пыл желания искренне путаешь с любовью до гроба.
