Горизонта не было видно. Его загораживали столпившиеся со всех сторон вершины, поблескивающие неслежавшимся, искристым снегом, из-под которого топорщился серый ежик мелколесья. Здесь действительно гулял ветер, не городской, ленивый, но злой, даже зимой пропитанный бензиновой гарью и отдающий отбросами; и не тот, что недружелюбно посвистывал внизу, на дороге и в щели распадка. Этот ветер казался сладким от впитанных им запахов снежной свежести и свободы. Он был холодным, но не мертвяще-ледяным, как в городе по ночам; он обжигал, но от него не хотелось прятаться, а, наоборот, тянуло выпрямиться и подставить грудь под тугие, задиристые толчки серебристого воздуха.
Этот ветер жил в великом поднебесном пространстве, где время и расстояния измерялись иначе, чем в том, жмущемся к земле мире. Волина вдруг охватило странное, сладостное и одновременно пугающее чувство утраты веса, к которому примешался бессмысленный, распирающий грудь восторг. Казалось, стоит сбросить рюкзак, заорать, разбежаться, подпрыгнуть — и этот ветер подхватит тебя, как бумажного змея, взовьет к облакам и унесет за тридевять земель в неведомое счастливое царство. Или пусть даже шарахнет о скалы. Сейчас Волина не пугало ничто.
Только вечером, в зимовье, сидя при свете керосиновой лампы за неструганым столом, заедая спирт густым варевом из рябчиков, под гогот охрипших от мороза и дыма мужских глоток, растворяясь в благодатном тепле, усталости и гаме безалаберной беседы, он понял, как называется чувство, охватившее его на заснеженной высоте. ОСВОБОЖДЕНИЕ! Освобождение от суеты сует и всяческой суеты, от житейской скверны, от глухих, подспудных тревог и томлений, преследующих человека всю жизнь. Казалось, тот серебристый ветер вершины освежал не только тело, но и душу, внушая человеку, что он есть венец творения, а земное притяжение преодолимо. …Лобанов переехал в крайцентр, когда великую державу уже вовсю трясло и лихорадило, а по окраинам ее подданные сноровисто расстреливали и резали друг друга.
В застольных беседах на знаменитой кухне Волин любил порассуждать о политике и всяких общественных проблемах, увязывая их с закономерностями мирового исторического и культурного процесса. Лобанов же в таких случаях больше отмалчивался или зло иронизировал по поводу всех и вся. Он вообще как-то странно относился к тому, что творилось вокруг. То ли был себе на уме, то ли вообще ему было на все наплевать. Волина это раздражало. Порой ему казалось, что Сергей погряз в повседневщине и многого не понимает. Если же Алексею удавалось втянуть приятеля в разговор, то результаты порой случались самые неожиданные. Однажды, слушая разглагольствования друга об истоках и противоречиях русского либерализма, о декабристах, Лобанов хмуро перебил:
— Ты «прожекты» Пестеля читал? Нет? Зря. Царя в шею, народ в казармы. Для недовольных — штрафные роты, каторга и шпицрутены.
— Ты не упрощай…
— Я и не упрощаю. Дело не в отношениях между плебсом и цезарем. Власть не бывает ни хорошей, ни плохой. Она продолжение самого народа. Венчает пирамиду, так сказать.
— Ну-у, — протянул Алексей, — свежайшая мысль! Каждый народ имеет таких правителей, каких заслуживает. Подкупает цинизмом и простотой. Бритва Оккама не универсальный инструмент. Если Иванушка Грозный, Гитлер и Коба были людоедами, (Волин даже вздрогнул, непроизвольно употребив неприятное ему словцо) это еще вовсе не значит…
— Зря ты их в людоеды произвел. Питались как все. Это наши мужики и бабы на заре коллективизации по деревням с голодухи детей ели, и ленинградцы в блокаду, а военнопленные в немецких лагерях друг друга.
Волина передернуло.
— Не о том же разговор…
— Вот как раз о том. Если ты, Алексей свет Александрович, конкретный индивидуум, готов к тому, чтобы жрать ближнего или чтобы тебя самого жрали, тогда и появляются всякие джугашвили и шикльгруберы. Это как плесень, которая от сырости заводится. А потом спасу от нее нет…
— Плесень заводится не от сырости, а от спор той же плесени. Ботаник! Знаешь, в чем главная беда философов-кустарей? Они, как те слепцы, повстречавшие на дороге слона. Дернул за хвост и думает, что сие животное похоже на метлу.
— Интересно, за какое место ты его дергал?..
Волин не мог, пожалуй, поспорить с приятелем только в одном: власть, управлявшая великой державой, с патологическим упорством во все времена, в той или иной степени проявляла склонность к каннибализму независимо от идеологического обоснования такого странного влечения. Тьфу на тебя, Лобанов, вечно ты завернешь какую-нибудь гадость!..
Неблагополучие, распространившееся в жизни, проникало и в дом Алексея, который тот привык считать своей крепостью.
Лариса возвращалась с работы издерганная, и с ней ни о чем нельзя было поговорить, чтобы она не сорвалась на крик. Ее контору тоже качало и трясло, как челн в бурю.
Однажды Алексей, вернувшись домой, застал жену в слезах. После взволнованных и настырных расспросов выяснилось, что уже почти месяц ее терроризирует хамскими предложениями полууголовный тип, возглавивший фирму, отпочковавшуюся от их предприятия. Ситуация осложнялась тем, что теперь Лариса зависела от негодяя по службе. Волин, поразмыслив, успокоил жену и посоветовал немедленно увольняться.
Лариса так и поступила, но потом четыре месяца ходила без работы, да еще пришлось отбиваться от наглых телефонных звонков «кавалера».
Дочери тоже не радовали Алексея. Младшая после школы сидела в своей комнате испуганной мышью, не снимая стереонаушников, перебирала какие-то книжки, которые не читала, рисовала в тетрадях дам в бальных платьях и средневековых кавалеров.
Училась она плохо, в гости к ней никто не приходил, а в довершение ко всему несколько раз во сне у нее проявился энурез, ужасно взволновавший родителей.
Старшая же, в пятнадцать лет будто сорвавшись с цепи, появлялась дома всего на несколько часов в темное время суток, курила почти в открытую и, хоть в употреблении спиртного и наркоты пока замечена не была, но однажды мать обнаружила в кармане ее джинсов противозачаточные таблетки, что повлекло за собой один из самых грандиозных скандалов, когда-либо бушевавших в этих стенах.
Алексей начал сильно уставать на работе, хотя нагрузки у него не прибавилось.
Домой являлся в скверном настроении, рассеянно ужинал, морщась пережидал семейные дрязги и ложился на диван с томиком любимых стихов. Но божественные созвучия не проникали в сознание, обращаясь в бессмысленную словесную труху.
Пока Лариса на сон грядущий читала очередной любовный роман, Алексей шел в ванную, перед большим, в человеческий рост, зеркалом сбрасывал халат, стягивал плавки, внимательно оглядывал свое крупное, все еще сильное, но уже основательно подернутое жирком тело, ерошил пальцами седеющие волосы, в которые без всякой нужды с недавних пор начал втирать разные бальзамы от облысения. Грудь оставалась плоской, живот еще не отвис, мышцы хоть слегка и расплылись, но выглядели достаточно рельефно, а вот темный, сморщенный уд среди курчавой поросли, ранее столь подвижный, независимый, делавший змеиную стойку на каждое «мини», теперь стал ленив и большую часть времени предпочитал дремать вниз головой, словно зимняя летучая мышь под опутанными паутиной сводами погреба.
Алексей прикасался пальцами к сонному мерзавцу, обнажая тугую фиолетовую сливу, сначала осторожно, а потом все грубее дергал подвижную кожицу, пока спящий не приподнимал голову, а в бедрах, животе и груди не распространялось солоновато-сладкое щекотание. Тогда Алексей принимал душ и шел к Ларисе. Она уже обычно дремала, не выключив бра и уронив книгу на живот. С легким недовольством Волин ложился рядом, клал руку на большую грудь жены, а если это не помогало, проникал под одеяло и бродил ладонью по бестрепетным округлостям, поглаживая жидковатую плоть, добирался до потаенной расселины, которая почти всегда напоминала пересохшее русло иссякшего потока. Он продирался сквозь колючие заносы, пытаясь оживить источник, раздражался все больше, а когда лежащее рядом тело начинало откликаться, сладковатое щекотание бесследно растворялось, как пар над остывающим чайником.
Иногда Волину хотелось грубо схватить сонную Ларису, связать ее, отхлестать ремнем по бедрам, по груди, кусать и щипать в самых чувствительных местах… В такие минуты он был сам себе неприятен. Зато его летучая мышь не складывала крылышки и не засыпала в самый ответственный момент, а срывалась в
