дальше возможного повышения в сержанты и работы в следственном отделе он даже и не заглядывал. Большего мне и не нужно, размышлял он. К концу двадцатилетнего срока выслуги ему будет сорок три, и сорок процентов жалованья на оставшиеся дни — совсем неплохо, только, конечно, ни в Лос-Анджелесе, ни в его окрестностях он жить тогда не станет. Серж подумывал о Сан-Диего. Там славно. Только опять же — не в самом городе. Возможно, удастся подыскать себе что-нибудь в пригороде. Он знал, что в его планах должно найтись место и для жены с детьми. Рано или поздно, но этого не избежать. По правде говоря, он становился все неспокойнее и сентиментальнее. И начинал проявлять любопытство к телевизионным сериалам, закрученным вокруг семьи и домашнего очага.
С Паулой он встречался давным-давно. Ни одна девушка прежде не возбуждала в нем такого интереса. Красавицей ее не назовешь, но очень привлекательна, а от прозрачных серых глаз вообще не оторвать взгляда — если, разумеется, она не обрядилась во что-нибудь плотно облегающее ее стройную фигуру, тут уж она делалась чертовски привлекательной. Он чувствовал, что она не прочь выйти за него замуж. Паула частенько ему намекала, что хочет обзавестись семьей, на что он отвечал ей: смотри не опоздай, а то состаришься, тебе ведь уже двадцать два; тогда она спрашивала, как он насчет того, чтобы подарить ей пару ребятишек, «С удовольствием», — говорил он. Только все должно быть по закону, предупреждала она.
Обладала она и другими достоинствами. Преуспевающий в Альхамбре дантист доктор Томас Адаме наверняка дарует лакомый кусочек из своих богатств удачливому зятю, который сумеет добиться расположения его единственной и весьма избалованной дочери. Когда Паула сняла в доме, где проживал Серж, квартирку — тот самый двенадцатый номер, что занимала до нее стенографистка по имени Морин Болл, — он, Серж, почти и не заметил особой перемены в женском обществе, тут же начав — а точнее, продолжив — назначать свидания. Как-нибудь вечерком, хорошенько пообедав и приняв солидную дозу мартини, ему придется пройти через формальности и просить ее руки, и сказать ей: ну что ж, действуй, передай своим, пусть готовят свадебный стол, да пороскошней. Какого дьявола! Не может же все это без толку длиться целую вечность!
К восьми тридцати солнце зашло, и сделалось прохладнее, самое время проехаться по Холленбеку. Скорей бы Стэн вернулся, думал Серж, так и не решив, чем же ему пока заняться: уткнуться ли снова в учебник по конституции штата Калифорния (черт бы побрал эти летние курсы при университете!) или же почитать роман, который потому и захватил сегодня на работу, что знал: ждать в кабинете ему придется несколько часов.
Не успел он предпочесть роман, как в дверь, насвистывая, вошел Блэкберн. На лице его играла глупая улыбка, а вид был такой, словно «личное дельце» продвигалось слава Богу.
— Сотри помаду с рубашки, — сказал Серж.
— Ума не приложу, как это она там оказалась? — сказал Блэкберн, хитро подмигнув и посмотрев на сочный знак, ярко удостоверявший одержанную им победу.
Однажды, когда Блэкберн остановил машину в переулке у двухэтажного домишка и вошел внутрь, Серж увидел ее, эту его «победу». Не будь даже риска напороться на муженька или вполне реальной опасности того, что милые детки доложат обо всем своему папочке, — Серж бы и тогда на нее не позарился.
Блэкберн прошелся расческой по седым, редеющим волосам, поправил галстук и поковырял пальцем пятно на белой рубашке.
— Может, возьмемся за работу? — спросил Серж, скидывая ноги с конторки.
— Прямо не знаю. Что-то я притомился, — хихикнул тот.
— Пошли-пошли, Казакова, — сказал Серж, покачав головой. — Лучше уж я поведу машину, а ты тем временем передохнешь да силы восстановишь.
Он решил проехать на юг к Сото и свернуть на восток в сторону новой полосы отчуждения на Помонской автостраде. Случалось, по вечерам, когда жара спадала, он любил наблюдать за суетой рабочих, спешащих завершить строительство еще одного огромного лос-анджелесского комплекса из стали и бетона, который устареет раньше еще, чем успеют его сдать, и обречен задохнуться от потока автомобилей буквально через час после открытия. Но вот чего уже теперь нельзя не поставить в заслугу трассе, так это того, что она извела «ястребов». Доктрина о суверенном праве государства отчуждать частную собственность неожиданно добилась успеха там, где потерпели крах и полиция, и отдел по надзору за условно осужденными, и суд по делам несовершеннолетних. Стоило штату перекупить частные владения и вынудить родителей «ястребов» рассеяться по восточному Лос-Анджелесу, как банда словно растворилась в свежеющем воздухе.
Серж направился через бетонированные пути к холленбекскому парку — посмотреть, чем там промышляют юные сорвиголовы. За неделю они с напарником не произвели ни единого ареста, в основном по причине отнимавшего немало рабочего времени блэкберновского романтического увлечения, но сегодня Серж надеялся, им повезет. И пусть пока насчет их «недобора» сержант не произнес ни слова, Серж предпочитал выполнять работу ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы тебе не намылили шею.
Проезжая мимо лодочной станции, он заметил, как в кустах скрылся чей-то силуэт. Тут же они услыхали глухой и полный звук расколовшейся бутылки, кем-то второпях уроненной и угодившей в булыжник.
— Видел его? Не узнал? — спросил Серж Блэкберна, лениво поводившего фонарем по кустам.
— Похоже, кто-то из «малышей». Пожалуй, то был Бимбо Сарагоса.
— Глотнул винца, а?
— Глотнул? Только не он. Этого и клещами от бутылки не оторвешь, так к ней клеится.
— В бурю любая гавань хороша.
— Гавань. Ха, недурно звучит.
— Может, проедем ниже и словим его?
— Нет смысла. Он уж наверняка на той стороне озера, прибился к новой гавани. — И Блэкберн откинулся на сиденье, закрыл глаза.
— Не мешало б нам кого-нибудь сегодня повязать, — сказал Серж.
— Запросто, — сказал Блэкберн и, не открывая глаз, вслепую развернул одну за другой две жевательные резинки и сунул их в рот.
Выехав из парка на Бойл-стрит, Серж заприметил еще пару «малышей», Бимбо среди них не было. Того, что поменьше, звали Марио Вега, другого он не узнал.
— А кто вон тот здоровяк? — спросил он.
Блэкберн приподнял одно веко и посветил лучом на подростков, те усмехнулись и зашагали в сторону Витьерского бульвара.
— Кличка Примат. Забыл имя.
Обгоняя их, Серж оценил нарочитость обезьяньей походки этого молодчика: носки вывернуты наружу, каблуки зарываются в землю, руки болтаются по сторонам — вот она, «торговая марка» истинного члена банды, фыркнул он. Да еще странный ритуал медленного пережевывания воображаемой жвачки. На одном были «ливайсы», хаки другого распороты снизу по шву, чтобы «как положено» спадали на черные лакированные туфли. На обоих — пендлтоновские рубашки, застегнутые на обшлагах, дабы скрыть следы от уколов; коли имеешь такие отметины, статус твой повышается — ты уже наркоман. На головах — одинаковые матросские кепочки, какие носят в колониях для малолетних преступников, а побывал ты «на зоне» в действительности или нет — дело десятое…
Медленно проезжая мимо пацанов, Серж перехватил несколько слов из разговора, чуть ли не целиком состоящего из сцеживаемой сквозь зубы испанской матерной брани. Он вспомнил о книжках, утверждавших чистый формализм, своего рода обрядовый характер испанских оскорблений, в которых «акт» лишь подразумевается, да и то весьма косвенным образом. Но в родственном ему неофициальном мексиканском наречии все совсем иначе, подумал он. Мексиканское ругательство и просто не слишком изысканное выражение вгонит в краску даже свой английский эквивалент. Выходит, испанской брани чиканос дали второе рождение.
Серж решил уже было, что Блэкберн заснул, когда вдруг в десять минут одиннадцатого оператор из Центральной произнес:
