словно растворяется в этой их вере. И будь у Сержа котелок, он бы наверняка остановился и тоже запасся menudo на будущее, невзирая на то что сейчас его живот чувствовал себя так примерно, как набитый всякой всячиной бурдюк. Он взглянул на шлем, но засаленный подшлемник был слишком уж измазан копотью и сажей, чтобы заменить собой кастрюлю, и Сержу ничего другого не оставалось, как дать газу и помчаться на своем «корвете» домой, мечтая поскорей улечься в постель.
Сегодня он будет спать крепче, чем все эти последние недели. Лучше, несмотря на то что видел начало конца: они уже ощутили вкус анархии и поняли, как это легко — нанести поражение гражданской власти, а значит, это только начало, и дальше последует продолжение, а потом за дело возьмется какой- нибудь белый революционер, он-то и попытается разрушить все до самых основ. Да, это только начало, и англос не могут тут ничего изменить, на это не хватит у них ни сил, ни трезвости, ни практической сметки Они сомневаются буквально во всем, в особенности же в самих себе.
Возможно, они утратили саму способность верить. Они бы никогда не сумели поверить в чудо, умещающееся в кастрюльке с menudo.
Он взглянул в зеркальце заднего обзора, но очередь из жалких мексиканцев исчезла. Не пройдет и нескольких минут, как они снова воспрянут духом, подумал он. Им поможет menudo.
«Пусть они и не самые прилежные католики, — говорил когда-то отец Маккарти, — зато почтительны и веруют по-настоящему». Andale pues <вперед (исп.)>, подумал Серж. А теперь — спать.
20. ПОГОНЯ
— Хорошо, что этим долбаным тупицам не приходит в голову делать из винных бутылок зажигательные бомбы, — сказал Силверсон, и Гус съежился, увернувшись от булыжника. Тот пронесся над помятым багажником автомобиля и угодил в треснувшее заднее стекло. Отлетевший осколок задел третьего полицейского. Имя этого негра Гус успел позабыть, а может, оно оказалось погребено в руинах рассыпавшегося в прах рассудка, уничтоженного страхом и ужасом.
— Стреляй в этого стервеца, что… — заорал Силверсон Гусу, но тут же на полной скорости рванул из толпы, так и не закончив предложения.
— Ага, не колются эти бутылки из-под колы, — сказал полицейский-негр. — Коли б та, последняя, раскололась, сейчас бы мы имели на коленках порцию пылающего газолина, и притом без тазика.
Всего тридцать минут, подумал Гус. На часах без пяти восемь, еще даже не стемнело, а с участковой стоянки на Семьдесят седьмой, судя по записи в вахтенном журнале, они выехали в 7:25, стало быть, прошло всего тридцать минут. А запись — вот она, перед его глазами, запись тридцати минут от роду. Как же им удастся пережить в этом аду целых двенадцать часов? Через двенадцать часов их обещали сменить, да только к тому времени они наверняка будут мертвы. Все до единого.
— Пятница, тринадцатое, — пробормотал Силверсон, сбавляя скорость после того, как они чудом выбрались с Восемьдесят шестой улицы, где их прогнала сквозь строй неизвестно откуда возникшая толпа с полсотни молодых негров и где в дверцу их машины ударила бутылка с зажигательной смесью. Она отскочила, так и не взорвавшись. Но было это потом, а сперва кто-то разнес камнем боковое стекло. А под ногами у Гуса лежал еще один булыжник; не отрывая от него широко распахнутых глаз, он думал: мы всего-то и выдержали, что тридцать минут. В это нельзя поверить. Нельзя. — Ну и организация у нас! — сказал Силверсон и опять свернул на восток, направляясь к Уоттсу, откуда поступало теперь большинство вызовов. — Никогда не работал в этом вшивом округе. Здесь я не отличу собственной задницы от куска свиной колбасы.
— Я тут тоже никогда не работал, — сказал полицейский-негр. — А ты, Плибсли? Тебя ведь Плибсли звать, верно?
— Я не знаю здешних улиц, — ответил Гус, крепко прижав дробовик к животу и мучаясь вопросом, когда же отпустит его паралич. В данный момент он был уверен, что не сумеет вылезти из машины. Но потом предположил, что, если им «повезет» и какая-нибудь зажигательная бомба разорвется в салоне их автомобиля, отсюда его вышвырнет инстинкт. А потом он представил, как сноп пламени охватил его.
— Тебе просто говорят: вот ящик с тридцативосьмерками, а вот дробовик, и кивают на двух других парней, и говорят: бери машину и мотай туда.
Смешно! — сказал Силверсон. — Никто из нас и не работал-то тут прежде.
Дьявол! Приятель, я двенадцать лет оттарабанил в Хайлэнд-парке. А здесь не отличу свой зад от мелко нарезанной салями.
— Кое-кого из ребят вызывали сюда еще прошлой ночью, — тихо сказал негр. — Сам я уилширский, но меня сюда прошлой ночью не вызывали.
— А сегодня здесь вся городская полиция, — сказал Силверсон. — Да где эта трепаная Центральная авеню? Поступил сигнал о помощи с Центральной авеню.
— Не бери в голову, — сказал тот. — Каждую минуту у них уж новый наготове.
— Погляди-ка вон туда! — сказал Силверсон и на Сан-Педро-стрит устремился по встречной полосе к бакалее, откуда вышли, унося с собой ящики с провизией, один за другим с десяток человек.
— Ну, бесстыжие задницы, — сказал полицейский-негр и, как только Силверсон затормозил, выскочил из машины и ринулся к витрине, преследуя спасающихся бегством мародеров. К удивлению самого Гуса, тело его сработало, рука отворила дверцу, а ноги понесли — пусть не по прямой, пусть вприпрыжку и не сгибая колен, но все же понесли его — к магазину.
Негр схватил какого-то высокого и черного, как копирка, типа за грудки и, не снимая перчаток, влепил ему затрещину. Перчатки, видно, оказались с кастетной начинкой, потому что тот взвился, перевернулся спиной назад и рухнул в отверстие, зияющее в зеркальном стекле. Острые края полоснули его по руке, брызнула кровь, и он издал душераздирающий вопль.
Остальные через задний ход и боковые двери бросились врассыпную, и спустя несколько секунд в разграбленном магазине находились уже только трое полицейских да истекающий кровью мародер.
— Ты отпусти меня, — взмолился раненый, обращаясь к негру. — Мы оба черные. Ты сам-то точь-в- точь как я. Такой же.
— Никакой я тебе не такой же. Ты ублюдок, — ответил негр и поднял его одной рукой, выказывая недюжинную силу. — А таким, как ты, я отродясь не бывал.
Пока они отвозили мародера в участок и занимались оформлением бумаг, что в данном случае означало лишь составление наброска обычного рапорта по аресту без заполнения регистрационного листка, — пока они всем этим занимались, минул час. Для Гуса этот мирный час пролетел чересчур быстро.
Проглотив горячий кофе, он убедился, что желудок свело пуще прежнего. Он и очнуться не успел, как они уже снова были на улице, только теперь на город спустилась ночь, и темнота потрескивала сухими выстрелами.
Я дурачил их пять лет, думал Гус. И почти одурачил себя, но сегодня им все станет ясно, и станет ясно мне… Он всегда боялся, что, когда это наступит, он будет дрожать, как кролик, уставившийся в глаза удаву. Так он это себе и представлял. Придет миг Великого Страха — чем бы он там ни был вызван, но он придет и окончательно парализует его послушное тело, оно взбунтуется и откажется повиноваться рассудку.
— Слышите пальбу? — спросил Силверсон, когда они снова выехали на Бродвей и увидели, как небо сверкнуло дюжиной огней. Улицы перегородили пожарные машины, и Силверсон вынужден был петлять окольными путями, совершая странное и безадресное патрулирование — повсюду и в никуда.
— С ума сойти, — сказал негр, которого, как оказалось, звали Клэнси.
Естественная тенденция обращения всего сущего в хаос, подумал Гус.
Главнейший закон природы, как повторял Кильвинский. Только творцы порядка могут на время приостановить его действие, однако рано или поздно, но неизбежно наступает царство тьмы и хаоса, так говаривал Кильвинский.
